Лиса в курятнике - Демина Карина - Страница 14

Лешек знал, что корону предлагали и самому Гостомыслу, но он этакий подарочек отверг с гневом: мол, государству служит и царю, а стало быть…

Обиделся.

Как есть обиделся, ибо батюшка, еще молодым будучи, на Гориславу поглядывал с нежностью и того не чурался признавать. Сказывал, уж больно хрупкою она была, что цветок весенний, такую хочется оберегать и лелеять.

И женился бы, тут думать нечего, когда б судьбу свою не встретил.

И говоря о том, на матушку поглядывал, а она розовелась совсем по-девичьи…

А Вышнята не простил.

На свадьбе был, оно и верно.

И титул княжеский из рук новопровозглашенного царя принял с благодарностью. И от земель отказываться не стал. А вот на прежнее место не пошел. Отговорился, что, мол, плохим он был камер-казаком, раз не уберег своего императора…

Да и притомился.

Пусть другие служат… неволить Гостомысла не стали.

Отбыл он поместье сожженное восстанавливать и сестрицу с собою забрал. Сказывали, что женился в самом скором времени, причем не на княжне или графинюшке, которых ему сватали во множестве, спеша заручиться через него царскою милостью, но на девице вовсе худородной.

А Горислава… что с нею стало, Лешек не знал.

Дочку Вышняты он заприметил и без матушкиного намеку. Уж больно та выделялась среди прочих девиц вовсе не девичьею статью. Была высока. Стройна, едва ль не до прозрачности худощава. Да и во всем облике ее имелось нечто инаковое, заставлявшее прочих девиц в стороне держаться.

Надо будет познакомиться поближе…

— Надо, надо, — поддержала императрица. Выходит, вновь заговорил вслух? А матушка знай усмехается, только взгляд презадумчивый. И о чем думает, Лешек понимает распрекрасно: такими людьми, как Гостомысл Вышнята, не бросаются.

И раз решил он с царем замириться — а иначе б и дальше в глуши своей сидел, — так тому и быть… Может, сестра не стала императрицею, так хоть дочка корону примерит?

Лешек вздохнул.

И ягодку принял. Сунул в рот и скривился: и вправду, кисла она была, что доля царская.

ГЛАВА 8

Устроили Лизавету в комнате не сказать чтобы большой, но чистой и светлой. Окошко выходило в сад, правда, в ту часть его, которая казалась вовсе одичалой, ибо клумбы с газонами и лабиринтами расположены были по другую сторону дворца, но Лизавете так понравилось даже больше.

В комнатушке — она и вправду не намного больше тетушкиной, вот удивительно, что в царском дворце имеются и этакие скромные покои, — нашлось место для кровати с балдахином, ноне подвязанным атласными бантами, махонького туалетного столика и вполне себе удобного с виду кабинетного стола со многими ящичками. Лизавета не удержалась и сунула в них нос. Нашла, правда, лишь бумагу, перья и чернила. А еще запас свечей и восковые палочки.

Преумилительно.

А если…

Она воровато оглянулась на дверь, даже выглянула наружу, убеждаясь, что коридор пуст, и вернулась к столу. Уселась. Провела ладонью по теплому дереву — наборное и хитрым узором сделано, будто переплелись светлые и темные ниточки.

Красиво.

За таким и писаться должно легче… О чем? А хоть бы о встрече, как и планировала. Не статью — так, коротенькую заметочку.

Она вытащила лист. Погладила. Придавила чернильницей — массивной, из темного агата вырезанной, дома этакой красоты у нее не было, возникло даже преподлейшее желание сунуть чернильницу в чемодан, но Лизавета себя преодолела.

Перышко покусала — так ей всегда думалось легче.

И…

В дверь постучали.

— Войдите, — вздохнула Лизавета, перо откладывая. Успеется… глядишь, еще впечатлениев набежит, раз уж ее за ними отправили.

Вошла девчонка совсем юных лет, присела неуклюже и, глядя в пол, пробормотала:

— Меня туточки… к вам отправили… служить.

Говоря по правде, Лизавета растерялась. Оно-то, конечно, с прислугою сталкивалась, но большею частью с чужой, к которой приходилось искать особый подход. А вот чтобы служили самой Лизавете… и как себя вести положено?

Девчонка стояла, все так же пол разглядывая. Лизавета тоже посмотрела на всякий случай: пол был хорош, паркетный, узорчатый и натерт до блеска. В комнате, если принюхаться, до сих пор запах воску ощущался.

— Я… рада, — сказала Лизавета, положивши руки на колени.

Спину выпрямить.

Подбородок поднять… матушка манерами ее озаботилась, да и в университете этикет преподавали, к превеликой, казалось тогда, печали.

— Если чего надо…

— Пока не надо.

— Там колокольчик стоит. — Видя, что гневаться Лизавета не собирается, девчонка успокоилась. — На меня зачарован. Потрясете, и услышу… прибегу скоренько, вот вам крест!

И широконько так размахнулась, крестясь.

— Хорошо.

Лизавета подумала, подумала и… в конце концов, разве не прислуга была для нее основным источником информации? Разве не убеждалась она, что люди, которых стоящие при власти полагают ничтожными, многое видят и порой знают о хозяевах куда больше, нежели оные хозяева себе вообразить способны.

— Как тебя зовут?

— Руслана я, — вздохнула девица. И поспешно пояснила: — У меня матушка из турок, а батюшка наш. И крещеная я!

Она вновь размашисто перекрестилась.

— И не думайте, воровать не стану… вот вам…

— Верю, — прервала Лизавета. — Давно ты при дворце?

Руслана помотала головой.

Оно и понятно, небось с наплывом красавиц возник немалый дефицит в прислуге, иначе б в жизни ей, полукровке с именем слишком чужим, чтобы не настораживало оно, не попасть в подобное место.

Да и теперь…

— Кто устроил сюда?

Щеки Русланы вспыхнули румянцем, и Лизавета поняла, что угадала верно.

— Не волнуйся, нет в том ничего дурного. Небось будь ты недостойна, не взяли бы на место. И протекция не помогла бы…

Руслана вздохнула.

И созналась:

— Дядька у меня тута… ламповщиком работает при покоях цесаревича.

Лизавета покивала: большой человек. Может, не столь большой, как лакейские, а все одно важный, по нынешним-то временам, когда керосиновые лампы сменились электрическими, то и вовсе незаменимый. Потому и согласился камер-фурьер на махонькую просьбу, принял племянницу, правда, пристроил ее к девице поплоше, небось надеясь, что капризничать та не будет.

Лизавета и не собиралась.

Цокнула языком и сказала:

— Сложная у твоего дядюшки работа… умный он, должно быть.

От похвалы Руслана расцвела. Защебетала… и как-то сама вот, легко…

Дядька у нее не просто умный, а страсть до чего умный. Он прежде мастерскую-то держал, чинил и лампы, и игрушки, какие приносили. И сам делал. Вот Руслане сделал такого медведя, которого заводишь ключиком, и он бревно будто бы пилит. А уж после дядьку заприметили и сюда пригласили.

Сперва-то соседи не больно верили.

Где это видано, чтобы человек подлого сословия да в царский дворец без протекции попал? Думали, погонят, только нет, дядюшка скоренько пообжился. Он и уважительный, и из себя весь серьезный.

Ему форму выдали.

С шинелькой и сюртуком таким. Как родителей навещать приходит, то прямо вся улица ихняя сбегается поглазеть. И девки вьются перед дядькой, только он на них не глядит, потому как знает: балаболки. Раньше-то посмеивались, дурачком полагали, только теперь всем видно, кто взаправду умный.

Сама Руслана что?

Нет, грамоте ее обучили, хотя маменька и не радовалась, когда в приходскую школу позвали. Она-то сама читать-писать не умеет — у них там иначей все, а Руслане нравилось в школе. Правда, там смеялись, дразнились немыткой, а у нее кожа темная просто.

С рожденья.

Руслана ее и крапивным листом мыла, и молоком терла, только… дядька смеялся. А после сам тятеньке предложил, чтоб Руслану ко дворцу отдал. Мол, пристроит куда, скажем, на кухню или еще… работа, конечно, нелегкая, однако же платят немало. Скоренько себе на приданое скопит. А коль на хорошем счету будет, то и туточки жениха себе сыщет.