Корсар (СИ) - Манило Лина - Страница 18

— Зашивать не придётся, — говорит Фельдшер, заканчивая перевязывать стерильными бинтами ладони. — Выпишу пару препаратов, заживёт отлично. Но придётся пару-тройку дней повязки менять, руки не мочить и не напрягать. Справитесь?

Ева застывает, точно Фельдшер ударил её наотмашь.

— Но мне ведь работать нужно, я и так...

— Работать всем нужно, милая барышня, — твёрдым тоном отметает все возражения Фельдшер, — но за несколько дней мир не рухнет.

Ева кивает, а у самой на лице настоящее отчаяние. Вот только пусть попробуют её уволить.

— Если нужен больничный, я помогу, — продолжает Фельдшер, складывая инструменты в чемоданчик. — Вот рецепт, сходите в аптеку, и всё будет хорошо. А я поехал.

И выходит из дома, а я продолжаю стоять возле пустого холодильника, потому что не собираюсь оставлять её одну. Не сейчас.

11. Ева

Несколько дней! Это же целая вечность, когда у тебя три работы и каждая связана с физической активностью. Я не могу, просто не могу позволить себе прохлаждаться, дожидаясь, когда же меня уволят.

Ком в горле от тщательно сдерживаемых рыданий саднит, царапает гортань, но я не могу позволить себе раскиснуть, только не сейчас, когда столько всего навалилось разом. Ещё пытаюсь верить, что скоро Артём отдаст эти проклятые деньги, и мы заживём как раньше. Не может же он быть настолько кромешным идиотом, правильно? Туго перевязанные кисти немного ноют, но уже не так больно, как было сразу, и это радует. Я привыкла находить хорошее в любой кромешной беспросветности, так мне проще жить и не свихнуться.

— Как ты? — раздаётся низкий голос совсем рядом, а я вздрагиваю, потому что за своими переживаниями даже не заметила, что Роджер остался рядом.

Он чертовски смущает меня своей заботой, готовностью помогать. Да даже тем, что стоит, оперевшись на холодильник, полкомнаты своим внушительным телом закрывая, смущает. А ещё смотрит так, словно я хрустальная и дотронуться боится. Я видела, как окаменело его лицо, когда по моей коже там, в коридоре пальцами водил, словно больно сам себе делает. Мне всего девятнадцать, но никогда дурочкой не было, а жизнь, в которой каждый день — борьба за существование, научила многое понимать и во многом разбираться.

Я нравлюсь ему? Наверное, а иначе как объяснить всё то, что делает, хотя совершенно не обязан. Кто я такая? Девочка, доставившая однажды пиццу? А может быть, ему просто жалко меня? Такой взрослый, состоявшийся, в себе уверен, а тут я — мелкая тля, у которой проблем образовалось в один миг столько, что самосвалом можно вывозить. У Роджера, наверное, семья есть: жена, дети. В его же возрасте у многих есть устоявшаяся личная жизнь, прошлое. Куда мне во всё это влезать?

Или вон та Аня, которая взглядом во мне дыру планомерно прожигала. Я всё видела, не слепая. Наверное, у них было что-то, а может быть, и сейчас есть. Красивая такая, статная, волосы, глаза, грудь — всё при ней, не конкурентка я ей. Тяжело вздыхаю, а тысячи вопросов вертятся на языке, но задать хоть один так и не решаюсь.

— О чём ты думаешь? — Он совсем рядом, присел напротив на корточки, в глаза заглядывает, смущает снова.

Хочется отвернуться, закрыться, только лишь бы не видел, как мои щёки пылают. Лёд бы приложить, но где взять-то? Да и с трудом верится, что поможет, когда Роджер так близко, а воздуха в лёгких с каждой секундой всё меньше.

— О многом думаю, но это неважно, — выдавливаю из себя и пытаюсь улыбнуться, потому что не намерена обо всей этой чуши, что в голове роится, ему рассказывать. — Ты, наверное, торопишься... Спасибо тебе, я справлюсь.

Смотрит в глаза, а я впервые замечаю, какой интересный цвет у его глаз — ладно, глаза — светло-карий, с красноватым отливом, и ресницы рыжие. Борюсь с желанием дотронуться до его повязки, по волосам отросшим и лицо обрамляющим провести, но нет, так нельзя. Надо подумать о чём-то противном и мерзком, тогда получится переключиться.

— Даже не сомневаюсь, что справишься, но одну тебя здесь не оставлю.

Категоричность его тона поражает. Он не спрашивает моего мнения, не интересуется, что хочу, словно уже давно всё решил за нас обоих, но, странное дело, спорить не хочется.

— Почему?

— Что “почему”?

— Ты всё это делаешь для меня… накормил тогда, деньги брату дал, приехал сюда так быстро. Почему? Тебе меня жалко, да? Но я ведь не убогая.

Он замирает, внимательно вглядываясь в моё лицо, а меня уже прорвало, остановиться не получается:

— Не надо меня жалеть, это унизительно, — взмах рукой, пресекающий возражения, а Роджер молчит, лишь в бок слегка голову наклоняет. — Может быть, кажусь несчастной, но я довольна своей жизнью. Понимаешь? Работаю, друзья у меня есть, брат. Да, он бездарь и вляпывается в разные неприятности, но он любит меня.

Приступ праведного гнева проходит так же быстро, как и начался, но мне не стыдно за то, что сказала.

— А кто тебе сказал, что я тебя жалею? — удивляется и протягивает руку, берёт прядь моих волос, накрывающих плечи, и пропускает через пальцы. — Делать мне больше нечего.

— Что тогда? — Закрываю глаза, когда легко, совсем невесомо касается скулы. Будто случайно, но это кажется таким правильным. И нужным.

— Не знаю, веришь? Мне сорок два года — представляешь? — а я впервые не знаю, почему всё это делаю. Но, кажется, не могу иначе. Это так странно.

Распахиваю глаза и накрываю перебинтованной рукой его пальцы, чтобы продлить ещё хоть ненадолго это мгновение, кажущееся каким-то сном. Я романтичная дурочка, но всегда верила в любовь, когда без человека невозможно прожить, а воздух один на двоих, который не закончится, пока этот человек есть в твоей жизни. Мама хотела назвать меня Ассоль, но передумала, и это имя, наверное, мне подходит больше, чем имя прародительницы греха.

Любовь. Впервые это слово возникло в сознании применительно к кому-то. Не знаю, что чувствую к Роджеру — мы так мало знакомы и почти чужие, — но он мне нравится настолько, что дух захватывает. А после того, как приехал сюда почти молниеносно, врача привёз, не могу прогнать его.

Только не его.

— Ева, посмотри на меня внимательно, — просит, а в ставшем слишком хриплым голосе глубинная тоска. Не могу понять, что его гложет, но он больной изнутри, хоть и сильный. — Только внимательно посмотри.

— Смотрю. — Касаюсь пальцами чёрной повязки, провожу по ней, словно теплом рук смогу исправить то, что с ним однажды случилось.

Он вздрагивает, но не отстраняется.

— И что ты видишь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Тебя. А ещё боль вижу, которой слишком много для тебя одного; надёжность и желание помогать. Отчаянность и отчаяние вижу. Много чего ещё.

— А сколько мне лет видишь? А глаз? Татуировки?

Татуировки… нашёл ещё причину.

— Вижу, конечно, чего уж? — Касаюсь рыжей бороды, которая на поверку оказывается не такой жёсткой как думалось, до губ дотрагиваюсь, путешествую вверх по линии носа с лёгкой горбинкой, рыжие брови очерчиваю. Мне нравится осязать его, такого тёплого и неожиданно близкого. — Но ведь это всего-навсего внешность, она разная бывает. К красоте, как и к уродству, очень быстро привыкаешь. И возраст… я не знаю, что тебе на это сказать, но мне кажется, это не очень страшно. Сорок два… разве очень много?

— А тебе? Девятнадцать?

Киваю и наклоняюсь так близко, что лбами соприкасаемся. Мои волосы смешиваются с его, и уже не разобрать, где чьи, настолько похож оттенок.

— Девятнадцать, скоро двадцать будет. И я некрасивая рыжая девочка с веснушками даже на спине. Но ты так смотришь на меня, и я верить начинаю, что зеркала все — кривые, а я сильнее, чем есть на самом деле.

Он закрывает глаза, запускает руку в волосы на моём затылке и слегка сжимает. Втягивает воздух через ноздри, а широкая грудь вздымается и опадает под чёрной футболкой с длинными рукавами, сидящей как влитая.