Под бичом красавицы
(Роман) - Бремек Рихард - Страница 8

— Когда же ты, наконец, образумишься, Григорий, и успокоишь свои глупые чувства?

Он вперился в нее горящими широко раскрытыми глазами и произнес усталым беззвучным голосом:

— Я не могу, госпожа, я не могу. Лучше умереть, чем умертвить свои чувства!

И его голова опять опускается на стонущую грудь. Ее большие глаза загорелись торжествующим блеском. Дикая демоническая улыбка появилась на ее полных губах, но лишь на момент. Ее лицо опять принимает привычное, неподвижно-холодное и строгое выражение, и она говорит надменным голосом:

— Тогда я тебя высеку, раб, чтобы ты, наконец, научился смотреть на меня, как на свою госпожу!

Он вздыхает и пугается, как бы чувствуя уже на себе еще только обещанное орудие пытки.

— Пощадите, госпожа, пощадите, — бормочет он в отчаянии.

Она тешится его страданиями.

— Нет, никакой пощады, раб! Моя милость исчерпана, и я хочу, чтобы тебя высекли, высекли беспощадно, и я назначила тебе целых двадцать пять ударов, чтобы ты не так скоро забыл этот урок!

— Госпожа! — вскрикивает он, и краска покрывает его красивое лицо. — Нет, госпожа, нет, этого не может быть, я не перенесу, сжальтесь надо мной. Я хочу….

— Молчи раб, — повелевает она строго, — у тебя нет воли!

Его губы болезненно сжимаются.

— О, госпожа, госпожа!..

Она гневно сдвигает брови.

— Ты замолчишь, раб?! Ты не смеешь говорить, когда я тебя не спрашиваю. Запомни же, наконец, что ты мой раб и не имеешь никакой воли.

Он дрожит, и, как дуновение, срывается с его уст:

— У меня нет воли!

— Скажи это громче!

— У меня нет больше воли!

— Еще громче!

— У меня нет больше воли.

Ярко вспыхивают ее глаза, и, видя, как подавлена его гордость, она довольно смеется.

— Готовь ванну, раб!

Он вскакивает и направляется в соседнюю комнату с белыми обоями и зеркалами. В ней стоит серебряная ванна, которую он и наполняет водой. Затем, с широкого туалетного стола с сотнями хрустальных флаконов, душистых пасту, светлых кусков английского мыла, духов и других принадлежностей туалета, он берет несколько пахучих эссенций и вливает их в теплую воду.

Ванна для розового пахучего тела его властительницы готова. Он снова спешит к ней для услуг.

— Ванна готова, госпожа!

Она развязывает бантик на плече и стоит перед ним нагая и прекрасная, как греческая богиня. Невольно он падает на колени и не смеет поднять глаз, когда гордая женщина проходит мимо него. Но, когда после ванны он укрывает ее тонким полотном и обтирает ее, его чувство закипает, он вздрагивает и отпускает край простыни. В тот же момент он чувствует пощечину и раньше, чем опомнился, вторую.

— Не зевай, глупый раб! — бранит она гневно. — Или ты, неуклюжий, хочешь, чтобы я побила тебя плеткой!

Он больше не владеет собой. Он падает к ее ногам, он обнимает колени и говорит, заикаясь:

— Да, бей меня, бей, моя госпожа!

А она громко и грубо смеется и исчезает в своем будуаре, оставляя его валяться на полу в отчаянии. Она возвращается закутанной в мягко облегающий ее фигуру и издающий острый возбуждающий запах ценный мех. Руки заложены за спину.

— Иди сюда, Григорий! — приказывает она равнодушным тоном. И он крадется к ней, как собака. — Еще ближе, совсем близко, так!

Он наклоняется. Его голова тесно прижата к ее меху. Он не жалуется; сладкая дрожь проходит по всему телу; запах меха бичует его нервы. Она медленно вытягивает из-за спины руку, в которой держит ременный хлыст, и медленно подымает его. Ее жестокий взгляд презрительно падает на спину раба, так часто служившую ей сиденьем. Немилосердно свищет первый удар. Раб стонет, не меняя своего положения. Она смеется, подымая руку и бьет, бьет так, что хлыст гнется.

— Подожди, я отобью у тебя охоту к моей плети, раб!

И еще быстрее, еще ужаснее засвистел хлыст. Федор корчится и защищается от ударов.

— Ты все еще хочешь, чтоб я била тебя? — хитро спрашивает она, подымая руку, чтобы продолжать пытку.

— Нет, госпожа, пощадите, пощадите! — стонет он, подняв руку кверху.

Она опускает руку с плетью и довольно смеется.

— Из тебя еще выйдет толк! — говорит она презрительно и бросает в сторону орудие пытки. — Целуй мою ногу в благодарность за заслуженный урок!

И она немного выдвигает свою голую ногу, которую Федор покрывает горячими поцелуями.

— Надеюсь, что, получив потом еще двадцать пять ударов, ты навсегда излечишься от своих глупостей, — говорит она, сердито глядя на него.

Он — в ужасе при мысли о новой пытке и на коленях — молит о пощаде. Но она высмеивает его и опускается в теплом меху на мягкое кресло.

— Я никогда не отменяю назначенного мною наказания, Григорий, а для тебя тем паче!

Он просит ее быть мягче, хочет поцеловать ее голые ноги, но она грубо пинает его голову ногой.

— Марш, вон, раб!

Он молча уходит. В тот же вечер госпожа приводит свою угрозу в исполнение. Все его мольбы, все обещания разбиваются о ее суровость. А когда он осмеливается напомнить ей о своем происхождении, она вспыхивает таким гневом, что он раскаивается в своей смелости, вызванной отчаянием.

— Что ты говоришь? — возбуждается она и бьет его несколько раз по щеке. — Ты еще смеешь напоминать мне о том, что ты должен был давно позабыть! О, я вижу, что тебя нужно дрессировать иначе. Подожди, это тебе не пройдет даром.

Она зовет Сабину.

Напрасно валяется он в ее ногах и молит о милости и пощаде. Она бешено топает ногой.

— Ты замолчишь, раб? — кричит она так, что он весь вздрагивает. И при входе Сабины она произносит гневно:

— Высеки его так, чтоб он своих не узнал! Поняла?

— Слушаю-с, милостивая баронесса! Сколько ударов?

— Сорок… нет, пятьдесят!

Взволнованно ходит она взад и вперед.

Между тем, Сабина приглашает слугу следовать за ней. Федор плачет, как ребенок. Он знает, как ужасны удары сильной руки Сабины… Его слезы все-таки укрощают гнев жестокой повелительницы.

— Зачем ты раздражаешь меня, раб? — говорит она, успокоившись. — На этот раз я буду милостива, Григорий, но это единственный раз, ты слышишь, Григорий?

— Да, госпожа!

— Ты можешь удовольствоваться двадцатью пятью, Сабина, и, так как я сегодня уже била его, ты можешь пощадить его, ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Слушаю-с, госпожа, — ответила злая черная ведьма с дьявольским хохотом.

VI

Баронесса Ада стояла задумчиво перед лучшей картиной в своей элегантно обставленной уютной комнате. Эта картина изображала Самсона у ног Далилы. Неверная женщина срезала ножницами густые волосы заманенного в ее сети великана.

— Быть может, избыток волос делает тебя упрямым, Григорий? — обратилась баронесса к стоявшему подле нее на коленях слуге и повернула в его сторону свое бледное, холодное лицо.

Ее серые глаза смотрели необыкновенно презрительно.

Коленопреклоненный слуга посмотрел на нее с выражением глубочайшей покорности и молчал.

— Отвечай, ленивый раб! — гневно закричала она и топнула ногой.

— Госпожа, сжальтесь над моим безграничным мучением, — жалобно попросил он.

Она, как всегда, подошла к нему с победоносным видом. Шумящее шелковое платье рельефно облегало ее формы и скорее обрисовывало их, нежели скрывало. Она не спускала глаз с смущенного, не владевшего своими чувствами юноши.

Комната благоухала запахом сильных острых духов.

— Госпожа, госпожа, — вскрикнул он в отчаянии.

Она уже схватила большую собачью плеть, которую она в последнее время постоянно носила при себе. Одним движением она скинула с себя капот, оставшись лишь в шелковом, отделанном кружевами белье. Она стучала высокими каблуками своих туфель, которые она любила за мягкость кожи. Федор вздрогнул от муки и сладкого, неописуемого восторга. Ему казалось, что прекрасная, преступная Далила вышла из рамы картины и что он — порабощенный Самсон, отданный во власть ее милости и жестокости. Он застонал и еще раз взмолился о пощаде.