Артамошка Лузин. Албазинская крепость
(Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович - Страница 5

— Чья же та земля? — не утерпел кто-то в толпе.

— Божья, мил человек, божья… — отчеканил тенорок и добавил: — Люди не русского рода, с косами длинными и глазами узкими, на той земле обосновались и живут… Да-а!

— Гнать! — рявкнул бородатый мужик в рваной шубейке. — Гнать!

Тенорок не унимался:

— Река та превеликая Амуром прозывается, сплошь та река Амур народцами не русских кровей засижена, как мухами. И они нам, Руси сынам, угрожают.

Мужики зашумели:

— Боем идти!

— Войной!

Потерял терпенье Артамошка: уж очень захотелось увидеть рассказчика. «Может, это человек диковинный», — подумал он и решил пойти на хитрость. Забрался на забор, что стоял недалеко, но ничего не было видно. Тогда он сложил ладони трубочкой и прокричал по-петушиному:

— Ку-ка-ре-ку!..

— Проклятая птица! — вытянул шею высокий мужик и посмотрел по сторонам.

— Худая примета, — согласился бородатый в желтой поддевке.

Все глядели, подняв головы, но петуха не обнаружили.

Мужики стали расходиться. Ничего интересного не оказалось. Артамошка даже сплюнул от злости.

— Зря мыкался, — сказал он. — Хоть бы что чудное али медведь живой, а то рыжий лопочет, и все уши развесили — слушают.

— Тать![3] — загрохотало по площади.

Артамошка мигом бросился туда. Пестрая, шумная толпа заливала площадь. Бежали бабы в длинных цветных юбках, в расписных шалях и платках, бежали мужики в армяках, шубках, кафтанах, вертелись под ногами мальчишки, визжали собаки. Все галдели, торопились, толкались. На этот раз Артамошке посчастливилось: стоял он впереди всех. У лавки купцов братьев Парамоновых били перепуганного до смерти парня. Украл он в лавке крендель. Парамоновы старались: били татя кулаками, приговаривая:

— Вот те крендель, вот те два!..

Из толпы купцовы подпевалы ревели:

— В бок его, в бок! С подсадом!

— Наддай пару, поддай жару!..

Заметил Артамошка, что у вора голубые-голубые глаза, будто небо ясное, а волосы — пенька желтая с отливом, и катились из голубых глаз его слезы, смешивались они с грязью и кровью на посиневшем лице. Ни одного звука не проронил он, только хрипел, вздрагивал всем телом. А Парамоновы братья топтали его коваными сапогами, с разбегу били, потешались.

«Эх, жаль, мал я! — сердился Артамошка. — Посворачивал бы я скулы Парамоновым!»

В это время прибежал сам купец Парамонов с огромной дубиной. Вскинул он дубину, а из толпы закричали:

— Бей насмерть, купец! Татю один конец!

Выскочил Артамошка к месту побоища и волчком завертелся подле купца.

— Пни щенка! Пни! Ишь, куда лезет! — зашумели на него.

— Пшел! Не мешай, щенок, дело делать!

— Батюшка, да никак это Лузинов мальчонка?

— Он и есть!

— За ухо его, озорника, за ухо да к матери!

Но Артамошка вытянул шею, заложил два пальца в рот и засвистел клестом, да так звонко, да с такими чудесными переливами, что толпа ахнула, замерла.

— Родненькие, — заголосила румяная женщина в цветном платке, — как есть пташка, полная пташка…

— Доподлинный клест, слов нету, — скороговоркой бросил сосед и приложил руку к уху, чтоб слышнее было.

Артамошка заливался птицею: свист его то затихал, слышался словно в отдалении, то нарастал и переливчато рассыпался нежной трелью.

— Складно поет мальчонка, за сердце хватает, — смахнула слезу румяная женщина.

Купец Парамонов и его сыновья бросили вора, смешно расставили ноги, удивленно смотрели в рот Артамошке.

Тем временем вор, с трудом приподнявшись с земли, пополз на четвереньках, оставляя за собой пятна крови. Про вора забыли. Только Артамошка изредка поглядывал на него, замирая от радости.

Вор скрылся.

Купец Парамонов первый заметил, что вора нет. Он с досадой ударил о землю дубиной, да так, что толпа шарахнулась в сторону. Размахивая кулаками перед самым носом перепуганного сына, купец гремел:

— Упустил татя! Убью!

Разъяренный, всклокоченный и потный, он шагнул к Артамошке, но тот вмиг отскочил, сделал ногами несколько смешных вывертов, взмахнул по-птичьи руками и юркнул в толпу. Сыновья Парамонова бросились за ним, но плотное кольцо людей преградило им путь.

Стоявший впереди мужик в высокой татарской шапке, рваной ситцевой поддевке протянул:

— Ну-у…

— Вот те и «ну-у»! — передразнил его мужик с важным видом, с широкой, как лопата, бородой. — Птичье горло у парнишки, птицей должен бы родиться, а получилась ошибка — в человека вышел. Вот те и «ну-у»!

С площади уходили медленно. Долго еще судачили бабы, спорили мужики — все удивлялись Артамошкиному птичьему уменью.

Артамошка вспомнил про дом, про Палашку — затревожился.

Разбрасывая брызги грязи босыми ногами, мальчик летел домой. «Кабы не пришла мамка! Забьет!» — думал он.

Мать еще не пришла. Палашка с распухшими от слез глазами сидела посреди избы. Горшка с квасом на лавке не было, валялись вокруг лишь мелкие черепки. Полкаравая черного хлеба — единственный дневной запас всей семьи — лежал в ногах у Палашки. Мякиш она выколупала, как мышь, досыта наелась, остальное раскрошила, разбросала по полу. Она толкала грязную ногу в середину каравая и неудержимо хохотала. Вспомнив наказ матери, Артамошка похолодел:

— Ой, беда, горе!..

Палашка сидела в квасной луже и тянулась руками к Артамошке. Артамошка выхватил каравай, и слезы брызнули у него из глаз. Из середины каравая посыпались сор, черепки горшка, грязная тряпка. Палашка превратила корки каравая в склад для своего незатейливого имущества.

Артамошка с кулаками кинулся на Палашку, но руки опустились. Палашка, смешно оттопыривая губы, смотрела на него большими ласковыми глазами.

Мать пришла поздно. Не успела она откашляться и отдышаться, как Артамошка виновато сказал:

— Палашка горшок с квасом разбила… Мыши хлеб слопали. — Он исподлобья взглянул на мать, и по спине у него забегали мурашки.

— Артамошка, сынок… — тяжело кашляя, сказала мать.

Как громом ударило его. Бросился он к ногам матери, обнял ее колени и притих.

— Артамошка, в люди тебя хочу отдать.

— Кому?

— Либо в кузню, либо к плотникам и корабельщикам Сомовым.

— Страшно мне, маманя, как же я…

— Не страшись, сынок. Видишь, до могилы мне два шага, не могу я…

— А Палашка с кем?

— Палашку тетка Романиха берет…

Мать заплакала и ничего больше не сказала.

Воеводский служка

Тем временем в доме воеводы Ивана Гагарина дело большое вершилось. Новость птицей облетела государев двор, перелетела за толстые стены острога и дошла до горожан. Пришел государев указ: воеводу Ивана Гагарина сменить, на его место поставить воеводою Афанасия Савелова.

Писец Алексашка с караульным казаком, сидя на бревне возле поварни, разговаривали шепотом:

— Какого-то бог даст воеводушку? Строг был воевода Иван Гагарин… ох, строг! — вздохнул писец.

Казак посмотрел хмуро:

— Неумное болтаешь, Алексашка. Всяк воевода строг. Трудами же нашего воеводы новая крепость возведена, работные людишки да пашенные мужики в повиновении живут, мирно…

— Худой жир — горше хрена! — воскликнул писец. — Только вчера работные мужики похвалялись: мы-де до воеводского добра доберемся…

Прошел письменный голова, и Алексашка умолк.

…Новый воевода прибыл тихо, сел на воеводство тихо. Не прошло и месяца — застонали воеводские людишки: тяжела рука воеводы, крут и зол Афанасий Савелов, своенравный управитель. Не писаны ему указы государевы, вор и разоритель — всем насолил, всех обидел. Письменного голову поносит, приказчика ругает, поп на глаза ему боится показаться. Казакам жалованье не платит, гребет в свои карманы, угрожает в жалованье совсем отказать.

В субботний день собрал казаков воевода у своего дома, поднялся на крыльцо и сурово начал поучать:

— Вы, казаки — железные носы, сами себе добытчики. Из государевой казны вам платить разорительно.