Артамошка Лузин. Албазинская крепость
(Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович - Страница 10

— Вертел… — тянул воевода.

— Потом ты ее покатил — тю-тю-тю…

— Покатил…

— Куда она, сыночек, покатилась: туда или вот сюда?

— Туда катал, сюда катал — везде катал…

— Ох ты, беда! — вздохнул письменный голова и опять обратился к воеводе: — Она далеко покатилась?

— Далеко-о…

— В угол или по избе?

— И в угол и по избе.

— Дурень! — шепнул в сторону письменный голова.

Так печать и не нашлась.

Мать заждалась воеводу и пришла за ним. Вошла в избу и ахнула от неожиданности. В углу, уткнувшись носом, стоял «грозный» воевода, а посредине избы ползал на коленях письменный голова и что-то искал.

Узнав о беде, воеводиха опечалилась:

— Все от бога. Пойдем, сынок, откушай.

И стала поправлять шнурки у штанов воеводы.

На пол что-то упало и покатилось. Печать нашлась.

Долго не мог оправиться Артамошка от розог. Лечила его старая повариха Лукерья примочками из разных трав, сухих отрубей и конского помета.

Ночью снились Артамошке тяжелые сны. Вчера он видел во сне, что вместе с Данилкой подкрались они к воеводским горницам, подложили соломы и подожгли. Вмиг жаркое пламя слизнуло и дом, и кладовые, и деревянные башни. От страха Артамошка проснулся. Сегодня ему приснился сон еще страшнее: стал он богатырем, к чему прикоснется — все рушит. Раскатил по бревну воеводские двор, церковь, башни — никто остановить его не в силах. Писцу оторвал напрочь обе руки — не будет, проклятый, щелкать по носу. Письменного голову разорвал пополам; одну половину оставил у воеводского крыльца, а вторую через спину в реку бросил. Пришел к избе казнителя Ивана Бородатого и спрашивает голосом зычным, громовым: «Ты розог давал?» — «Я». Схватил Артамошка Ивана Бородатого за рыжую бороду, покрутил-покрутил над головой, кинул вверх и надел на острие большой башни. Заорал Бородатый диким голосом. Тут Артамошка и проснулся. Проснулся — и впрямь кто-то орет. Страшно стало ему, кликнул он старую Лукерью — она второй матерью ему стала.

— Молчи, — зашептала она. — Спи…

Заснул Артамошка — и снова сон: занимается заря, по красному небу плывут огневые полосы, и свет их падает на землю. Видит Артамошка, что свет не от зари, а от огромной скалы, на вершине которой пылает горн; отец кует острые пики, из-под молота брызжут зеленые искры. Плывет над тайгой песня, слов ее не разобрать, но берет она за сердце — отцовская это песня. С песней и вскочил Артамошка с лежанки. Тишина. Он — к окну. На востоке розовело небо, вставало солнце. Рождался светлый день…

С воеводского двора решили Артамошку выгнать, но письменный голова заступился:

— Справный парнишка, а на побегушках — прямо огонь.

…И вновь замелькали по двору тонкие ноги, без устали бегает Артамошка. Вот он несется с огромным жбаном квасу, бегает к письменному голове, от письменного головы — к писцу, от писца — в приказную избу, и так до поздней ночи. Когда нависнет темь и замигают на небе звезды, бросается он на дощатую лежанку и спит до тех пор, пока утренний будильник его не поднимет.

Разбудили Артамошку сегодня чуть свет. Бегал он и созывал в приказную избу всех важных служилых людей. Управитель Перфильев получил государеву грамоту. Медленно собирались важные лица и усаживались по чину.

В избе тесно и душно, а важные лица потеют, отдуваются, но дорогих долгополых шуб не снимают, чтоб честь и достоинство не уронить.

Правитель поднялся, за ним поднялись с лавок и остальные. Снял он шапку — сбросили и все остальные. Правитель подал письменному голове трубочку — государеву грамоту. Письменный голова откашлялся, отер ладонью губы и начал читать. Титул прочитал тихо и нараспев, а потом передохнул и громко забарабанил, выделяя каждое слово:

— «А как ты сей, великих государей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича, указ получишь, излови тунгуса сибирского, тунгуску и их дитя, которые живут в лесах по рекам и речкам вдали от Иркутска, чтоб были они в платьях и уборах, с луками и стрелами по своему обыкновению. Тех тунгусов отправь немедля в Москву, надобны они для показа гостям иноземным…»

Письменный голова подал грамоту Перфильеву.

Все молчали. Казачий сотник, высокий, большеголовый мужик с вихрами, тронутыми сединой, важно откашлялся и сказал:

— Надо сыскать бродягу бездомного, что по базару шатается и рассказать ему про земли далекие. Он и поведет казаков за тунгусами.

Как ветер, носился Артамошка по базарной площади, разглядывал бродяжек. «Вон их сколько, а потребно отыскать одного». Казаки, что пошли с Артамошкой, меж лавок прятались — боялись спугнуть бродяжек: разбегутся — не сыщешь, — но с Артамошки глаз не сводили. Остановился Артамошка у хлебного ряда, вспомнил про то, как пропел он петухом и всполошил толпу, которая слушала бродяжку. Приметный бродяжка, его-то он среди всех узнает. А тот бродяжка стоял у лавки купца Зырянова и не сводил глаз с бочки, где золотился на солнце янтарным отблеском мед. В руке он держал затасканную краюху черного хлеба и в десятый раз совал руку в карман: карман был дыряв, и рука высовывалась наружу. Прохожие смеялись:

— В кармане-то кукиш, много ль на него купишь?

— Хорош мужичок, что твой цветок, весь в лоскутах разноцветных!

— Неча сказать, нарядный!

А бродяжка подошел к бочке с медом и обронил, будто невзначай, корку хлеба.

— Ах, горюшко, бедному Егорушке! Последняя корочка — оголодал! — заголосил он и склонил над бочкой свою заросшую, словно кочка на болоте, рыжую голову.

Обозлился купчина и хотел ударить в живот вора непутевого — пусть бежит без оглядки, но визгливый бабий голос закричал над самым ухом:

— Не гоже, купчина, хлебец в меду держать! Ой, не гоже!

Подскочил купчина к бочке, вытащил хлеб из меда, а бродяжка цап из рук и давай облизывать! Лижет да ухмыляется, прибаутки-шутки сыплет и над купцом потешается: «Мед сладок, да хозяин гадок!» А купчина со злости в ответ: «Для бродяжки у нас вот эти поблажки!» И показал огромный кулак.

Тут из бродяжки и посылалось как из дырявого мешка:

И пошел, и пошел…

Вскипел купчина, схватил безмен — да за бродяжкой, а тот меж людей, как скользкая рыба, вертится, в руки не дается.

Устал купчина, идет в лавку, кряхтит да ругается.

«Ну, — думает, — хоть от лавки черта отогнал, и то ладно».

Подходит — а бродяжка у бочки стоит, рукой мед черпает, есть да крякает. Купчина — к нему, а он — хлоп ему в лицо медом, и был таков.

Свету невзвидел купчина. А народ над купчиной же и потешается.

Тут Артамошка бродяжку узнал, подбежал к нему:

— До тебя, дяденька, я прислан…

— Откелева? — важно спросил бродяжка.

— Из приказной избы, от самого правителя городка.

— Что ж тот правитель, окромя тебя, сопляка, и послать до меня не нашел человека?

Артамошка обомлел, А бродяжка стоит, руки в боки, приосанился и важно бородкой трясет. Ветерок заплатками играет, а из-под них грязное тело видно. Осмелился Артамошка, поближе подошел:

— Приказано бродяжку сыскать…

— Коль приказано, так ищи!

— Приказано сыскать такого, что далекие земли знает, чтоб с казаками мог идти.

— А не брешешь?

Артамошка побожился.

— Может, в смех меня норовишь взять? Смотри, малец, попомнишь Егорку Ветродуя!

Тут казаки из-за угла выскочили, бродяжку схватили и привели в приказную избу.

Прыгали светлые зайчики на казачьих доспехах — на пиках, пищалях. Бродяга Егорка Ветродуй сидел на коне и важно выпячивал плоскую грудь. Доспехов на нем не было, только заржавленная пищаль смешно болталась за спиной. Когда казаки тронули коней, Егорка загляделся, лошадь рванулась, и он чуть не вылетел из седла.