Репей в хвосте (СИ) - Стрельникова Александра - Страница 40

— Мария Александровна, голубушка…

— Мне надо расхаживаться! А спать можно и днем.

— Не пойдет. Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам. Пропишу слоновью дозу снотворного ежевечерне и вся недолга. Что такое, я не знаю?

— Юрий Витамины… э… Вениаминович…

Грозно насупился, потом вдруг хихикнул этаким озорным и слегка разжиревшим херувимчиком и погрозил пальцем.

— Разрешаю посещение с двенадцати до часу днем, потом обед, отдых. После еще пару часиков можете посидеть там, а потом ужинать и спать. И никаких споров. Замечу нарушение режима — посажу под арест.

Несмотря на мое категорическое несогласие с его распоряжениями, именно они дали мне возможность встретиться с лечащим врачом Ванечки. Это произошло на следующее же утро, когда я только-только устроилась на стуле у его высокой кровати. Дверь отворилась, и в палату вошел седой худощавый мужчина в белом врачебном халате. На карточке, пришпиленной к его правому лацкану, я прочитала, что его зовут Яков Зиновьевич, и дружелюбно улыбнулась, кивнув. Его же реакция была, прямо скажем, несколько иной. Он замер на пороге и подчеркнуто долго рассматривал меня, а потом внезапно оглоушил неприязненно-вызывающим вопросом:

— Кто вы и что вам здесь надо?

Я, как это со мной обычно и бывало в такие моменты, мгновенно вспылила.

— А вы кто, и что здесь надо вам?

Он смерил меня убийственным взглядом и, шагнув назад, выглянул в коридор. Через минуту в палату вошла дежурная медсестра.

— Почему здесь посторонние?

Слегка испуганная девушка пожала плечами.

— Я что? Мне сказали — я и пропустила.

— Кто сказал?

— Юрий Вениаминович Кротков.

— Пф-ф! С каких пор он отдает здесь распоряжения?

— Нет, но он считает…

— Меня не интересует, что он считает!

За годы постоянного общения с самыми различными людьми, что было неизбежно при моей профессии, я научилась сразу определять тип, к которому относился тот или иной человек. Этот не был самодуром или мелкой сошкой, дорвавшейся до власти — эдакий синдром уборщицы. Нет, совсем нет. Хотя почему-то очень старался казаться именно таким. Тогда в чем дело? Что-то было с ним не так, и я не могла понять, в чем тут дело. Черт! Так — не так! Сейчас он выставит меня отсюда и все. Зиновьич продолжал препираться с медсестрой, а я вытащила из кармана халата телефон и набрала номер главного врача Склифа, который оставил мне Незнающий на всякий случай. По всему видать, случай этот наступил, и мне оставалось только благодарить бога за абсолютную память на цифры, которой он меня наградил.

Разговор мой с местным начальством прошел в гробовой тишине, наступившей сразу после того, как я поздоровалась и назвала собеседника по имени-отчеству. Правда, оказался он достаточно коротким и состоял из увертюры — привет от Незнающего и всяческие благодарности, первого акта, в котором я интересовалась, по какой причине не могу навещать мужа («Главное ведь не печать в паспорте, вы же современный человек и все понимаете»), и второго, завершающего, в котором желаемое разрешение на посещения было получено.

— В порядке исключения, вы ведь понимаете? — ласково-стервозным тоном адресовалась я к Зиновьичу, складывая аппаратик и опуская его обратно в карман. — Я не помешаю ни вам, Яков Зиновьевич, ни тем более ему, но рядом быть должна.

— Черт знает что такое! — пробурчал себе под нос эскулап и двинулся к кровати Ивана, а сестра, воспользовавшись моментом, тут же улизнула в коридор.

Зиновьич начал осматривать пациента, светить маленьким фонариком ему в глаза, приподнимая для этого веки, слушать сердце, проверил капельницу, потом просто задумчиво уставился на приборы, чьи стрелочки и зелененькие синусоиды на маленьких экранчиках были для меня китайской грамотой. Я затаила дыхание, как всегда перед тем, как сунуться к человеку, уже проявившему ко мне неприязнь, но говорить с которым, тем не менее, было необходимо. Потом выдохнула и начала:

— Как он, Яков Зиновьевич?

— Мне казалось, что-то было сказано о том, что мешать здесь никто не будет.

Вот ведь сука, прости господи!

— Вы встали сегодня не с той ноги или только что прищемили палец?

Зыркнул, разинул было рот, а потом захлопнул столь же беззвучно, как рыба на берегу.

— Господи, да скажите же что-нибудь! Неужели так трудно отнестись по-человечески? Я ведь не из праздного любопытства спрашиваю!

Вздохнул, присел на краешек соседей кровати, устало потер ладонями лицо.

— Говорить-то пока что нечего. Рано. Все так шатко… Упал он удачно, если вообще можно говорить здесь об удаче. Видимо, все-таки успел сгруппироваться и как-то смягчить удар. Однако для такого легкого, судя по полученному ранению, падения, бессознательное состояние, в котором он находится, продолжается слишком долго. Это очень плохой знак.

— Это может быть следствием ранее полученной травмы?

— Скорее всего, так оно и есть, — помолчал, словно собираясь с силами, и наконец-то выдавил. — Спасибо за информацию касательно его амнезии. Что это была за катастрофа, в которую он попал?

Я была готова к этому вопросу. Еще ночами, когда сидела у кровати Ивана нашла для себя оптимальный ответ на него — так, чтобы и овцы были целы и волки сыты.

— Он и сам не знает, что случилось. Однако произошло все в Якутии, в городе Энск, и в тамошней городской больнице наверняка сохранилась медицинская карта. А если нет, так заведующий хирургическим отделением вспомнит Ивана — он потом принимал определенное участие в его судьбе и вряд ли забыл обстоятельства, при которых тот попал в больницу.

— Что ж… Имеет смысл послать запрос. Так он забыл только то, что касалось непосредственно его?

— Да. По-моему это называется выборочной амнезией?

— Да… — задумался. — Вы не замечали за ним каких-то странностей? Не разговаривал ли он во сне? Не было ли каких-то просветлений памяти?

— Странностей? Нет, конечно. Во сне?.. Слышала только как стонал однажды. А память… Можно ли назвать просветлением то, что, услышав французскую речь, он внезапно понял, что понимает ее и сам может говорить по-французски?

— Нет. Это другое. Хотя…

— А правда, что после этого ушиба он может вспомнить все? Лечить подобное подобным, так ведь?

— Может. Если вообще придет в себя.

— Это было бы слишком… несправедливо, доктор.

— Жизнь вообще штука несправедливая.

Встал, собрал свои бумажки, пришпилил их прищепкой к специальной открытой папочке, поправил на шее фонендоскоп и повернулся к дверям.

— Яков Зиновьевич, а если?..

— Я не гадалка, а он не кофейная гуща. Во всяком случае, пока. Если верить индусам, после смерти все мы можем оказаться в самом незавидном положении.

— Особенно некоторые, — проворчала я себе под нос, с неприязнью провожая глазами его спину, скрывшуюся в туманной дали коридора.

Больничное бытие тянулось однообразно и размеренно, к несчастью, ничего не меняя в состоянии Ивана и быстро продвигая к выписке меня. Собственно, при любых иных обстоятельствах, я бы уже давно удрала на волю, но сейчас ни на чем не настаивала, понимая, что как только меня выпишут, я уже не смогу столько времени проводить у Ванечки. Дети регулярно навещали меня под неусыпным надзором хмурого и как всегда язвительного деда. Они с ним не больно-то ладили, но я с теплотой видела, что эти нелады, тем не менее, носят уже оттенок семейности — посторонние люди так не ссорятся друг с другом. А потом что-то в поведении отца, в том как он вдруг пытался поправлять Ваське воротничок рубашки, или в том, как он сердито рыкнул на какого-то молоденького практиканта-медика, засмотревшегося на Наталью… Не знаю. Вдруг да действительно старый вояка наконец-то почувствовал себя дедом и по отношению к моим ранее столь неугодным ему детям? По какой-то ассоциации я вдруг подумала о Лиде. Как там у них со Славкой? Решилось? И, не подумав, брякнула:

— Как дела у Лидочки?

Родитель мой тут же насупился, и его синющие глаза двумя колючками от кактуса впились в меня.