Град огненный (СИ) - Ершова Елена - Страница 72

Васпы были ружьями. И даже реабилитационная программа, даже прикрепленные кураторы не были достаточной гарантией для того, чтобы пускать монстров в человеческое общество. Чтобы ружья не выстрелили, к ним применили метод Селиверстова.

Не знаю, работал ли этот человек на Шестой отдел. Не знаю, как и почему он принял участие в Дарском эксперименте, и никто не ответит на вопрос, а не прикрывалась ли именем Селиверстова целая группа ученых. Но две вещи могу сказать с уверенностью: первое — метод (испытание, тест, ментальная блокада — черт знает, сколько эпитетов имелось у этой процедуры) действительно работал, и второе — это была крайне неприятная штука.

Гораздо неприятнее, чем инициация у Королевы.

Торий подтвердил, что за основу взята процедура перерождения, а в самом препарате содержится львиная доля синтетического яда. Только если при инициации запускались вложенные на генетическом уровне механизмы уничтожения, то тест Селиверстова, напротив, блокировал их. Наиболее безболезненным и привычным для васпы способом.

Беда теории в том, что она зачастую расходится с практикой, не так ли?

Я до сих пор помню прохладу клеенки, покрывающей кушетку. Помню, как запястья и щиколотки стянули ремни. И голова моя запрокинулась на валик — так, что мне казалось, вот-вот переломятся шейные позвонки.

— Ты готов? — спрашивает доктор, имени которого я не запомнил.

— Да, — отвечаю тогда. А теперь понимаю, что был слишком самоуверен. К такому невозможно подготовиться, как невозможно предугадать налет васпов, как невозможно представить, через что придется пройти во время перерождения. Но это — единственный способ снова обрести человечность. И я соглашаюсь.

И это — последнее слово, которое я произношу, потому что в тот же миг в рот мне закладывают резиновую трубку. Полагаю — чтобы я не откусил себе язык, когда сквозь мозг пройдет многократно усиленный разряд. Я ощущаю, как к моим вискам и к груди крепятся смоченные в растворе электроды. Потом что-то прокалывает кожу на локтевом сгибе и в вену вливается раствор, от которого моментально немеют и отнимаются пальцы.

— Дай знать, когда анестезия подействует, — издалека доносится чужой голос.

Какое-то время я жду. А мои мышцы наливаются тяжестью, деревенеют, а затем отнимаются вовсе. И это похоже на смерть — лишь с той разницей, что мое сознание все еще живо. Тогда я несколько раз закрываю и открываю веки. И краем глаза вижу, как доктор сверяется с приборами, установленными у моей кушетки.

— Пациент готов, — резюмирует он. — Начинаем.

Тогда я слышу щелчок.

Он похож на щелканье затвора, когда в магазине не остается патронов. На хруст, с каким проламывают лобную кость. На миг выключается овальное и ослепительно белое солнце. И вспыхивает снова.

Пламя моментально опаляет лицо. Лопается и истекает пузырящейся жидкостью уцелевший глаз. Кожа сворачивается хрусткой корочкой. Волосы горят. Горит и перетекает по мышцам пламя. И я кричу… вернее, хочу закричать, потому что не могу издать ни звука.

"Не сопротивляйся, — шипит кто-то голосом давно мертвого Рихта. — Впусти…"

А потом кто-то начинает копаться в моем мозгу. Кто-то ворошит мой поджаренный мозг, как угли в костре.

"Уберите! — мысленно визжу я и повторяю на одной ноте: — Уберите! Уберите-уберите-убе…"

Голова взрывается. Кости распадаются в прах и пепел. Не остается ничего. Ни мыслей, ни воспоминаний. Меня не остается тоже…

Я помню, что в коконе время двигалось по-другому. Тест Селиверстова — тот же кокон. Мне казалось, что прошла вечность. На деле — без малого два часа.

Я едва успеваю очнуться, как меня тут же рвет на пол. Кто-то подталкивает мне стакан сладкого чая. Я беру его обеими руками, как младенец, и пью жадно, половину, конечно, проливая на себя. И только потом понимаю, что нахожусь не в палате, а в столовой, которая теперь почему-то пустует. Напротив сидит Торий и держит в руках портативную камеру.

— Как ты? — участливо спрашивает он.

Я со стуком опускаю стакан на стол и отвечаю:

— Дерь… мо…

И не заканчиваю, потому что меня снова рвет.

— Теперь все закончилось, — терпеливо говорит Торий. — Все хорошо.

— Ты… снимаешь? — успеваю спросить между приступами тошноты.

Торий кивает.

— Да! Ты первый, кто прошел испытание Селиверстова! Это так исторично!

Я прокашливаюсь и вскидываю руку в неприличном жесте:

— Сними вот это!

Торий фыркает, но камеру выключает. Щелчок вызывает у меня новые спазмы — он так походит на лязг опускающегося рубильника. Потом мне помогают добраться до палаты, где я сплю еще сутки.

А спустя пару дней показывают отснятый материал.

Сейчас мне кажется, что самое страшное это не электрические разряды, поджаривающие меня, как перепелку на вертеле. Не чужие руки, исследующие мой мозг. Не последующее за этим недомогание. Самым страшным для меня стали кадры, прокрученные в гробовой тишине, в полутемной палате тем зимним вечером.

Я отчетливо знал, что умер вторично на той кушетке, едва доктор повернул рубильник. И воскрес в столовой, очутившись там совершенно невообразимым способом. Как оказалось — до нее я дошел сам.

После того, как через меня пропустили ток, мое тело несколько раз выгнулось дугой, на губах выступила пена, потом я затих. Подошел доктор, проверил пульс и давление, сверился с показаниями приборов.

"Ян, ты меня слышишь?" — донесся его взволнованный голос.

И следом я услышал свой — механический, лишенный эмоций, шелестящий голос мертвеца:

"Да…"

"Ты действительно готов измениться? Искренен ли ты в своих намерениях?"

Я снова ответил утвердительно. Доктор обернулся — как я понимаю, в сторону Тория.

"Он не лжет?" — услышал я искаженный динамиком голос профессора.

"Нет. Теперь он полностью в нашем подчинении".

"Он будет слушаться?"

Вместо ответа доктор театрально простер руку к моему неподвижному телу и сказал: "Лазарь, встань!"

И я встал.

Мой глаз был широко распахнутым и совершенно стеклянным. Движения напоминали марионеточные, и были замедлены и затруднены. Но я встал, когда мне велели встать. Шел, когда мне велели идти. И заваривал чай, когда мне велели сделать и это. Наверное, если бы в этот момент люди дали в мои руки автомат и велели идти на передовую, я пошел бы все с той же бессмысленной покорностью лунатика.

"Зомби, мать их…", — произнес доктор.

И эти слова лучше любых других охарактеризовали сущность Дарского эксперимента.

Я был солдатом. Васпой. Оружием в руках человека. И теперь человек собирался поставить меня на предохранитель.

"Когда ты проснешься, то перестанешь убивать и причинять людям боль, — сказал доктор. — Ты понял? Ты никогда никого не убьешь".

"Я понял, — механически повторил за ним. — Я перестану убивать и причинять боль. Я никогда никого не убью".

Потом мне велели сесть на стул и подключили переносной аккумулятор. Рубильник на "вкл". Рубильник на "выкл".

И я очнулся и прохрипел что-то, похожее на "дерьмо".

Таким для меня и оказалось испытание Селиверстова. Дерьмом. Я готов повторять это, пока не отсохнет язык. Возможно, для людей программа, установленная в моей голове и на время блокирующая мою звериную сущность, и был гарантией безопасности. Но для васпов тест Селиверстова означал одно — если кто-то повернет переключатель в позицию "включено", мы можем лишиться не только психологической тяги к насилию. Мы можем утратить и личность.

Любая дамба дает трещину, и любая блокада может быть разрушена.

Разумеется, никто не отменяет возможность срыва. Для профилактики мы принимаем все эти разноцветные пилюли и навещаем терапевтов. Но мне хочется верить, что в ночь после телешоу не искусственная блокада удержала мою руку, а собственная воля. И это кажется мне логичным и допустимым. Я — их лидер. И я носил панцирь зверя.