Град огненный (СИ) - Ершова Елена - Страница 57

Девушка дрожит. Стискивает исцарапанные руки. Ее глаза блестят от влаги, но она крепится и не плачет.

— Мне нечего сказать, — шепчет она. — Я все сказала… на допросе.

И, судя по тому, с какой запинкой она произнесла последние слова, понимаю: ее наверняка насиловали и избивали. На белизне кожи синяки кажутся свежими, едва распустившимися фиалками. И думаю о том, что сам не отказался бы оставить на ней свои отметины.

— Приговариваетесь к смерти, — выношу вердикт.

Она опускает голову, и не видит, как господин Морташ слегка наклоняется ко мне и шепчет:

— Друг мой, если вам понравилась эта строптивая кошечка, прошу вас, не стесняйтесь. Я отложу казнь до рассвета. В вашем распоряжении вся ночь.

Я почтительно склоняю голову.

— Благодарю, хозяин, — и возвращаюсь к папке. — Пол, васпа. Вы обвиняетесь в государственной измене, в совершении преступлений террористического характера, в организации незаконного вооруженного формирования. Последнее слово?

Васпа выглядит бодрее всех. К пыткам ему не привыкать, и взгляда он не отводит, говорит спокойно:

— Когда мы планировали новую жизнь, Ян, никто не думал, что получится именно так. Разве сам ты хотел этого?

— Да, — говорю я, и голос мой становится еще мертвее и глуше, чем обычно. — Я хотел именно этого. Васпы созданы, чтобы исполнять волю господина. Или умереть за него.

— А я умру свободным, — отвечает Пол.

— Умрешь, — отзываюсь эхом. — Приговор — смерть.

Наконец, поворачиваюсь к последнему осужденному. Он выглядит столь же спокойным, как Пол, но дрожит не меньше девушки. В его глазах застыла надежда.

— Как же так, — начинает он, но я взмахом руки велю ему замолчать и зачитываю:

— Профессор Виктор Торий. Вы обвиняетесь в государственной измене, в разглашении государственной тайны, в публичных призывах к экстремистской деятельности и призывах к государственному перевороту, в организации массовых беспорядков, в приобретении, хранении и сбыте биологически опасных и взрывчатых веществ, а также в воспрепятствовании осуществления правосудия. Ваше последнее слово?

Человек мнется. Кажется, он хочет сказать многое, но никак не подберет нужные слова.

— Ян, — наконец, говорит он. — Это неправильно. Это не должно быть так. Разве ты не видишь? Разве ты не понимаешь, что такая жизнь куда хуже Улья? Что вы изменились — но не изменили по сути ничего? Морташ назвал вас головорезами без души. И сам же препарировал вам душу окончательно. Морташ…

— Довольно! — перебивает господин. — Мы слушали эти бредни достаточно. А вас, молодой человек, я прошу впредь блюсти этикет и называть меня 'господин Морташ'. Останьтесь же цивилизованным человеком хотя бы в последние минуты своей жизни.

— Сложно оставаться цивилизованным среди дикарей, — шепчет девушка, но ее никто не слушает. А я думаю о том, как она будет ломаться в моих руках этой ночью, и произношу равнодушно, желая быстрее разделаться со всем этим:

— Виктор Торий. Если вам больше нечего сказать, вы приговариваетесь к смерти. И приговор будет приведен в исполнение. Немедленно.

Я захлопываю папку. И золоченый замок защелкивается, как капкан. К эшафоту начинает стягиваться охрана.

— Ты никогда не будешь счастлив, — говорит Пол.

— Я счастлив тем, что исполняю волю господина, — ровно произношу я, но Пол усмехается, и мне совсем не нравится эта усмешка.

— За нами придут другие, — произносит Торий.

— За вами никогда не придут другие! — кричит в ответ господин. Он поворачивается ко мне, и я вижу, как пылает от гнева его лицо.

— Ян! — произносит он, и звук моего имени отчего-то пробирает до костей. Внутренности резонируют, будто их затронули смычком. — Я приказываю привести приговор в исполнение немедленно!

Охрана замирает. Замираю и я. Пробую возразить:

— Но по закону…

— Плевать! — рявкает господин Морташ. — Я приказываю! Убей их всех! Ты — васпа! Ты создан, чтобы убивать! А они лгали тебе — все они! Лгали, что у тебя есть выбор! Но его нет! Нет! И не будет никогда! Мы давным-давно сделали его за тебя! Так убей их сейчас!

Я молчу. Смотрю сквозь господина — на черные тучи, клубящиеся над городом. На подсвеченный медными сполохами шпиль собора. На черные штандарты с алым вензелем. Я прислушиваюсь к себе — но не ощущаю ничего, кроме пустоты. И сердце бьется ровно, так ровно, как только может биться маятник заведенных часов. И нет сомнения. И нет боли. И нет печали. А только пустота и безмятежность.

— Как прикажете, — наконец, произношу я, и достаю маузер.

Первый выстрел сносит голову доктору. Девушка падает рядом с ним, заслоняется руками. Но ее казнь отложена. Поэтому вторым выстрелом раню Пола в шею, и он хрипит и захлебывается кровью. Легкая смерть для васпы — милость. Но я повторяю про себя: 'Никакого милосердия'.

И направляю пистолет на профессора.

Он смотрит на меня в упор. Его губы шевелятся, словно он умоляет меня о чем-то. Словно пытается пробить мою броню, докричаться через пустоту и тьму — но слова уходят в никуда. И я не слышу их. Да и не хочу слышать.

— Не медли, — хрипит господин Морташ. — Ты — мой старший экзекутор. Исполнитель воли моей. Карающий меч в моей руке. Да свершится казнь!

И тогда до меня, наконец, долетают слова профессора.

— Я только хотел подарить вам безоблачный мир, — обреченно говорит он.

Я улыбаюсь и отвечаю:

— Глупец. В Даре всегда облачно.

И жму спусковой крючок. Белой молнией полыхает выстрел. И вслед за вспышкой наступает тьма…

Я часто думаю: каким стал бы мир, если бы победил Морташ? Если бы все васпы до одного перешли на сторону Шестого отдела, а Дарский эксперимент продолжился?

У людей в ходу поговорка: история не терпит сослагательного наклонения. И мой сегодняшний сон — только игра воображения (слишком живого для васпы, как говорили в реабилитационном центре). Я записал его, чтобы эти события остались только на бумаге и никогда не произошли в реальности. Потому что если они произойдут, я знаю: выбора у меня не будет.

20 апреля (понедельник)

До дневника руки дошли только теперь. Вчерашний день оказался богат не столько на события, сколько на эмоции.

Признаваться в этом странно, стыдно и непривычно. Эмоции и чувства — та шелуха, которую счищали с нас сержанты Ульев. И мой вчерашний сон показал ту вероятность, которая случилась, останься васпы бесчувственными чурбанами (как все еще любят называть нас люди). Я много думал об этом. А еще о том, что доктор с непроизносимым именем был бы счастлив заполучить в руки предыдущую запись. Интересно, как много диагнозов он бы в ней нашел и как отреагировал бы на собственную смерть?

Я думал о том, что делал в этом сне и чего никогда больше не совершу в реальности. Не пройду по плацу. Не отдам приказов. Не выстрелю… неважно, в живое существо или мишень. Как скоро без тренировок утрачу боевые навыки? Я вспоминал, как радовался в своем дневнике Пол, когда садился за руль. Думал, а смогу ли и я повести машину? А поднять вертолет?

Так я вспомнил о подарке доктора — купоне в авиаклуб.

Так я, впервые за прошедшие два года, снова обрел небо.

В воскресенье в парке полно народа. Приходится тщательно планировать маршрут, чтобы обойти наиболее людные места. Я сворачиваю с затененной аллеи, где метет дорожку молодой васпа — бывший солдат. Он замечает меня и цепенеет с метлой в руках: большинство рядовых все еще испытывают священный трепет перед офицерами претории. Я прячу лицо в поднятый ворот, чтобы дворник не учуял во мне еще и зверя.

Всю дорогу, пока я иду по указателям, не покидает ощущение, словно я делаю что-то неправильное, постыдное. Что-то, противоречащее Уставу. И от этого вся затея кажется несусветной глупостью.

О том, что цель близка, меня оповещает знакомый гул над головой.