Град огненный (СИ) - Ершова Елена - Страница 53

Я стою, как вросший в землю гнилой дуб. Наверное, если Пер достанет сейчас топор, я и тогда не пошевелюсь. И я умру быстро и бесславно, а моя голова покатится по колее, как прогнившая тыква. Но это сейчас не важно. Важна только она — только моя Нанна. Моя ли? Она легка и бела, как перо. И ветер относит ее дальше, все дальше от меня. А я не могу ее удержать.

— Это… мальчик? — слова даются с трудом. В горле першит, и сердце начинает ныть, как тогда, во время гибели Королевы.

— Девочка, — улыбается Нанна. — У нее будут голубые глаза, как у отца. И светлые волосы, как у матери. Я назову ее Анной. И расскажу о том, кто сохранил ей жизнь. О тебе.

Она кладет ладонь на мою грудь, и легкие опаляет пламенем. Говорю ей:

— Вернись. Я буду… заботиться о тебе… и твоем потомстве… если смог Бун… смогу и я.

Но Нанна качает головой.

— Нет, — говорит она твердо. — Это невозможно. Я слишком долго тебя ждала. Я была, как кувшин с пробитым дном. И текло время, и вода утекала по капле. И я опустела рядом с тобой. Но Пер наполнил меня снова. Ты понимаешь?

Я не понимаю. Я задыхаюсь. Слова Нанны ранят больнее разрывных пуль. Это хуже всех пыток Харта, и под ребрами жжет так, будто под кожей плавится свинец. Боль переполняет меня, подступает к горлу. Я разлепляю губы, и наружу выплескиваются слова — как кровь или как гной:

— Больно… Мне больно…

— Я знаю, дорогой, — издалека доносится печальный голос Нанны. — Прорастать всегда больно.

Ее пальцы гладят мою щеку. Я чувствую на них влагу, и думаю, отчего этот чертов дождь никак не начнется? Облака текут над нашими головами, белые, как ее волосы. Округлые, как ее живот. Полные воды и жизни. А я высох и опустел — кувшин с отбитым дном. И только тьма ворочается внутри.

— Я запомню твое лицо, — говорит Нанна. — Каждый изгиб. И каждый шрам.

Она привстает на цыпочки и целует меня в лоб.

— Будь счастлив, — говорит она и отступает, становится размытой, как в запотевшем стекле. И между нами пролегает пропасть, которую уже ни обойти, ни перепрыгнуть. И на той стороне к ней подходит Пер и берет ее за руку, и земля под ними покрывается молодой травой. А здесь, где остаюсь я, почва трескается и замерзает, и нет того, кто взял бы меня за руку. И нет такого солнца, что осветило бы мою тьму.

— Береги ее! — говорю я в последний раз, и несмотря на пропасть, Пер слышит меня и оборачивается. — Если хоть один волос упадет с ее головы… я найду тебя… я знаю теперь твой запах… Я вырежу тебе сердце.

Мои слова не пугают его. Он улыбается беспечно и светло.

— Я буду беречь ее, — говорит он. — Обещаю.

Тогда я поворачиваюсь к ним спиной и сажусь в вездеход. Дверь захлопывается, отсекая меня от всего, что было и что никогда не войдет в мою жизнь снова. Земля взметается из-под колес, как черное покрывало. Засыпает мое прошлое, наметает курган. И я возвращаюсь в пустую ведьмину избу.

Здесь черно и холодно. Ветер воет в дымоходе, мечется, не находит выхода. И моя боль тоже беснуется в груди, выжигает легкие и гортань. Я кричу — и захлебываюсь тьмою, она выходит горлом, как рвота. Но никто не слышит меня — на многие мили простирается тайга, и шумят за стенами сосны. Я в бессилии бью кулаком облупленный бок печи. Костяшки хрустят, окрашиваются багрянцем, но этого недостаточно, чтобы выпустить тьму. Я хватаю первое, что попадается под руку — двурогий ухват. Я разбиваю печь — и тьма вытекает из черных провалов, марает сажей осыпающуюся побелку. Крушу дубовый стол, и отлетающие щепки жалят лицо и руки. А я кричу снова — еще и еще, срывая голосовые связки, выталкивая копящуюся годами боль, и немоту, и мрак. И падаю навзничь, обессиленный. А мое окаменевшее сердце, не выдержав горя, разламывается надвое и истекает тьмой.

И, смыкая опаленные жаром веки, я думаю: если умирать легко и не страшно, почему же так страшно и больно прорастать жизнью?

18 апреля (суббота)

Кажется невероятным, но сломанный тополь пустил побег.

Я обнаруживаю это, когда выхожу на утреннюю пробежку: после недельного затворничества просто необходимо размять мышцы. А я и так слишком часто начал пренебрегать тренировками (позор! видел бы меня Харт!)

Распилили и вывезли обломанный ствол, но остался небольшой пенек, из которого теперь торчит тонкий прутик с клейким листочком на конце. Побег трепещется на ветру, гнется, но не ломается. Жаль, если какой-нибудь мальчишка повредит его. Без дерева двор кажется пустым. Поэтому я подбираю разбросанные ветки и строю вокруг побега ограду.

Пусть окрепнет.

Расс по-своему обыкновению сидит на скамейке и курит. При виде меня приветливо машет рукой.

— Шеф, есть отчет! — радостно сообщает он.

Я сажусь рядом и принимаю у него сигарету. Расс услужливо чиркает спичкой.

— Докладывай, — велю я и прикуриваю, с наслаждением выпускаю серые струйки дыма.

Табак — совсем не то, что татула. Ее мы курили в Улье, готовя смесь из высушенного растения илас и сильно разбавленного яда Королевы. Исследовав образец, Торий сказал, что татула — наркотик. Я с этим не спорю. Попробовал бы он в трезвом уме выдержать хотя бы одну аудиенцию у Королевы. Но в мире людей любые наркотики запрещены, а табак годится еще и для того, чтобы отбить 'навий дух'. И эту науку я тоже перенял у Буна.

— Повертелся я возле гаражей, — неторопливо и обстоятельно начинает Расс. — Посмотрел на этих ребят, с которыми Пол работал. Так по виду ничего подозрительного не делают. Пригоняют машины. Чинят. Красят. Но могу сказать: моему появлению они не обрадовались.

— Заподозрили? — спрашиваю.

Расс пожимает плечами.

— Может, и заподозрили. Только что дворнику скажут? Я свое дело делаю — улицу мету, газоны убираю. Двое ничего, спокойно себя вели. А вот третий нервничал. По виду он — типичный загорец. Может, когда-нибудь с васпами и пересекался.

Загорец — это, значит, Аршан. Только не вспомню, чтобы васпы в Загорье совались. Но с северо-востока примыкал Дар едва ли не к самой Хамарской гряде, и если в южных областях мы долгое время были страшной сказкой, то в северных — печальной реальностью. Могли и пересечься. Но думается, Аршан не беженец и в Даре никогда не был. И пересекался только с одним васпой — с Полом.

— С ним, с загорцем этим, у меня стычка вышла, — продолжает Расс. — За гаражами на пустыре свалка оказалась. Железки всякие, ржавые кузова, ну и прочий ненужный хлам. Сунулся туда, было. Как этот загорец бежит. Весь взмыленный. Рожа красная. Орет ругается на двух языках, — Расс смеется. — А по-нашему только: 'Уходи, уходи!'. Я ему: 'Велено свалку разобрать, чтоб в черте города внешний вид не портила и людям не мешала'. Не слушает. Ругается, на чем свет стоит. А сам чуть не плачет. Тут его товарищи подоспели. Один быстрее загорца под руки да уводить подобру-поздорову. А тот едва в истерике не бьется. А другой, я так понимаю, их начальник, ко мне подошел и спрашивает: 'Кто велел? Почему? Где предписание? Покажите'. Понятно, что такому зубы не заговоришь, — Расс сплевывает слюну и щелчком выбрасывает окурок, после чего начинает старательно втаптывать его в грязь. — В общем, я быстренько ретировался. Сказал, что в следующий раз принесу.

Некоторое время мы молчим. Я перевариваю информацию. Ее не много, но реакция загорца определенно стоит внимания. С чего бы такое волнение? С того, что замешан в перепродаже ворованных машин или с того, что причастен к убийству Пола?

— Не будем навязываться, — все обдумав, говорю я. — Сегодня сделаем перерыв. Пойдешь завтра, только без надобности никуда не лезь.

Расс вздыхает, мнется, потом отвечает стеснительно:

— Завтра никак не могу. Завтра благотворительный концерт.

Я хмурюсь, пытаясь вспомнить, называл ли Расс дату концерта прежде? Впрочем, какая мне разница?

— Я не приглашен, — сухо отвечаю ему.

— Так я тебя приглашаю, — улыбается Расс. — Все наши будут. А ты и так слишком долгое время провел взаперти и одиночестве. Развеешься.