В дебрях Южной Африки - Рид Томас Майн - Страница 22

Глава 21. МЕРЗКАЯ ГИЕНА

Следующий день провели в тяжелом, но радостном труде. Он весь ушел на свежевание слона и заготовку слонины — тяжелая работа, так утомившая наших охотников, что они едва дождались часа, когда можно было наконец лечь и уснуть. Но заснуть не пришлось. Когда они лежали в полудреме, предшествующей сну, их покой был нарушен чьими-то странными голосами, слышавшимися неподалеку от лагеря. К ним доносились взрывы громкого смеха, и всякий, кому они были незнакомы, не усомнился бы, что они принадлежат людям. Казалось, что распустили целый негритянский Бедлам

и теперь сумасшедшие подходили к лагерю под нваной. Я говорю «подходили», потому что хохот звучал с каждой секундой все явственней и громче; и те, у кого он вырывался — кто бы они ни были, — приближались к лагерю.

Было ясно, что там не одно какое-то существо, и ясно было также, что это разные существа: голоса были так между собой несхожи, что и чревовещатель не взялся бы изобразить их все. Слышались и завывания, и визг, и хрюканье, рычание, и глухие, заунывные стоны, как будто от боли, и свист, и болтовня, и какое-то отрывистое, резкое тявканье, напоминавшее собачий бр„х; потом две

— три секунды полного молчания, и снова взрыв человеческого смеха, производивший впечатление более жуткое и омерзительное, чем весь остальной хор голосов. Вы думаете, верно, что такой дикий концерт должен был повергнуть лагерь в состояние крайней тревоги? Ничуть не бывало! Во всяком случае, никто не испугался — ни даже милая крошка Трейи, ни маленький Ян. Будь им вовсе незнакомы эти звуки, дети, конечно, испугались бы. Мало сказать «испугались» — они пришли бы в ужас. Ведь звуки эти повергают в смятение каждого, кто слышит их впервые.

Но ван Блоом и вся его семья достаточно долго прожили в пустынных африканских степях и не могли не знать этих голосов. По завыванию, болтовне и тявканью они узнали шакала; и отлично был им знаком сумасшедший смех мерзостной гиены. Поэтому они нисколько не встревожились, не вскочили с постелей, а преспокойно лежали и слушали, не опасаясь нападения этих шумливых тварей. Ван Блоом с детьми спали в фургоне; Черныш и Тотти — под открытым небом, прямо на земле, но у самых костров, так что и они не боялись никакого дикого зверя. Однако гиены и шакалы появились на этот раз в большом числе и вели себя предерзко. Лишь несколько минут прошло с момента, когда послышался первый раскат смеха, а уже многоголосый хор гремел вокруг лагеря со всех сторон — и так близко, что становился положительно неприятен, даже если и не думать о том, какого рода зверье дает концерт.

Звери наконец подступили так близко, что, куда ни взгляни, увидишь непременно пару зеленых или красных глаз с мерцающим в них отблеском костров. Можно было разглядеть и белые зубы, потому что гиена, когда смеется своим хриплым смехом, широко разевает пасть.

Видя перед глазами такое зрелище и слыша такие звуки, ни ван Блоом, ни его домашние, как ни устали они, никак не могли уснуть. Да уж какой там сон! О нем не могло быть и речи. Хуже того: всех, не исключая и самого ван Блоома, охватил если не страх, то какое-то смутное опасение. Никогда еще не доводилось им видеть такой большой и такой свирепой стаи гиен. Их собралось вокруг лагеря не менее двух дюжин, а шакалов еще вдвое больше.

Ван Блоом слышал, что хотя гиена в обычных обстоятельствах нисколько не опасный зверь, однако при случае может наброситься на человека. Черныш хорошо это знал, Ганс об этом читал. Неудивительно, что всем им было не по себе.

Гиены держались теперь с такой наглостью, выказывали такую хищную жадность, что нечего было и думать о сне. Нужно было сделать вылазку и отогнать зверье от лагеря.

Ван Блоом, Ганс и Гендрик выскочили из фургона с ружьями в руках, а Черныш вооружился луком и стрелами. Все четверо стали за стволом своей нваны, но не там, где горели костры, а с другой стороны. Здесь их укрывала тень и они могли наилучшим образом, невидимые сами, наблюдать при свете огней за всем, что произойдет дальше. Едва успели они занять свою позицию, как поняли, что допустили непростительную оплошность. Только теперь им впервые пришло на ум, что именно привлекло в лагерь такое множество гиен: несомненно, вяленая слонина (бильтонг), развешанная на шестах.

Вот зачем явилось сюда зверье! И все сообразили, что напрасно так низко повесили мясо. Гиены могли без труда добраться до него.

Скоро это подтвердилось на деле; даже сейчас, в ту самую секунду, когда ван Блоом выглянул из-за ствола, он отчетливо увидел в свете разведенных Чернышем костров, как пятнистый зверь заскочил вперед, привстал на задних лапах, ухватил зубами ломоть мяса, сорвал с шеста и убежал с ним в темноту.

Послышалась возня: другие гиены подбежали к первой, чтобы урвать свою долю добычи; и, конечно, быстрей чем в полминуты ломоть был сожран, ибо тотчас мерцание и поблескивание зубов показало, что вся стая возвращается назад и готовится схватить еще кусок. Никто из охотников не стал стрелять: гиены сновали так быстро, что невозможно было прицелиться ни в одну; а люди слишком ценили свой порох и свинец и не желали расходовать их на стрельбу в «белый свет». Осмелев после первого успеха, гиены подступили ближе. Казалось, еще минута — и они всей стаей набросятся на бильтонг и, конечно, расхватают значительную часть запасов. Но тут ван Блоому пришла мысль, что исправить ошибку можно и не прибегая к ружьям: надо просто убрать мясо подальше от зверья. А иначе либо не спи всю ночь и сторожи мясо, либо примирись с потерей всего запаса, до последнего куска.

Но куда его убрать?

Первой мыслью охотников было собрать все мясо и сложить его в фургон. Но это не только потребовало бы долгой и неприятной работы, но и выгнало бы на ночь из фургона всю семью. Само собой напрашивалось другое решение — подвесить мясо повыше, чтобы гиены до него не дотянулись.

Покончив с этим делом, охотники стали опять в тени за стволом нваны: им хотелось понаблюдать, как поведут себя дальше «африканские волки».

Ждать пришлось недолго. Не прошло и пяти минут, как стая снова с тем же воем, тявканьем и хохотом подступила к шестам; но на этот раз в диком хоре можно было различить нового рода хрип, выражавший как будто разочарование. Звери с одного взгляда поняли, что до соблазнительных красных лент уже не дотянуться. Все же звери не захотели уходить, не убедившись в этом на деле. Несколько самых крупных гиен смело стали под шестами и принялись прыгать вверх. Подскакивая каждый раз так высоко, как только могли, они после ряда попыток начали, как видно, терять надежду и, подобно лисе под виноградом, преспокойно удалились бы через некоторое время. Но ван Блоом, досадуя, что его обеспокоили среди ночи и лишили заслуженного отдыха, решил отомстить своим мучителям; он шепнул словечко остальным, и из-за дерева грянули разом три выстрела.

Нежданный залп быстро разогнал и гиен и шакалов. Послышался стук многочисленных ног — стая убегала. Подойдя к перекладине, охотники увидели распростертые на земле тела двух гиен и одного шакала. Едва другие нажали на курки, Черныш отпустил тетиву и, как показывала вонзившаяся меж ребер шакала отравленная стрела, попал в цель. Перезарядив ружья, охотники вернулись на прежнюю позицию. Здесь они прождали еще полчаса, но ни одна гиена, ни один шакал больше не появились.

Звери, впрочем, отбежали недалеко, как свидетельствовал снова поднявшийся дикий концерт; не возвращались же они по той причине, что обнаружили наконец лежавшую в озере половину слоновой туши, которая и пошла им на ужин. Из лагеря было отчетливо слышно, как гиены ныряют в воду, и всю ночь они выли, и хохотали, и визжали, насыщаясь обильной пищей.

Конечно, ван Блоом и его домашние не сидели всю ночь, слушая эту шумную музыку. Уверившись, что стая едва ли снова подступит к лагерю, они положили оружие, вернулись каждый на свою постель и вскоре погрузились в тот сладкий сон, который награждает человека после дня, отданного здоровому труду.