Американские партизаны - Рид Томас Майн - Страница 22

В каждом городе есть улица, пользующаяся особой привязанностью высшего общества. В Мехико это улица Платерос, улица Ювелиров, названная так по большому количеству ювелирных магазинчиков. По этой улице прогуливается золотая молодежь столицы Мексики, юноши в лакированных сапогах, желтых перчатках, со стеками в руках, с моноклями. Сюда приезжают богатые сеньоры и сеньориты выбирать себе украшения. По улице Платерос идут в Аламеду, парк с красивыми аллеями, террасами, цветами и фонтанами, осененными тенью громадных густых деревьев: под знойным небом юга все ищут тени.

Там юные красавцы проводят часть дня, то гуляя по аллеям, то сидя у фонтана, любуясь хрустальной струей воды, но следя в то же время за сеньоритами, которые с удивительным искусством владеют веерами: колебания этих хрупких игрушек предназначены не только для прохлады, некоторые их движения выражают признания, более чарующие, чем слова. Одним лишь мановением веера здесь завязывают роман, объясняются в любви, залечивают сердечные раны или наносят их.

Улица Платерос, оканчивающаяся у входа в Аламеду, продолжается и далее, но уже под другим названием, теперь это фешенебельный проспект Сан-Франциско, не менее популярный у мексиканской знати. Ежедневно в известный час он полон пешеходов, запружен всадниками и экипажами. В экипажи впряжены мулы или маленькие лошадки, известные здесь под названием «фрисонов». Сеньоры и сеньориты, сидящие в экипажах, очень нарядны, в открытых платьях с короткими рукавами, без шляп, их волосы украшены драгоценностями и живым жасмином или ярко-красными цветами гранатов. Блестящие всадники восседают на фыркающих лошадках. Глядя на них, подумаешь, что они едва сдерживают коней, которых на самом деле все время пришпоривают, заставляют горячиться.

Каждый день, исключая первую неделю великого поста, когда высшее общество переходит на другой конец города, эта блестящая процессия тянется вдоль улиц Платерос и Сан-Франциско.

Но здесь же взор останавливается на менее привлекательном зрелище. Посредине улицы проходит сточная труба, не закрытая сплошь, как в европейских странах, а только прикрытая легко снимающимися плитами. Это скорее грязная клоака, чем сточная труба. Нет ни малейшего уклона, который бы способствовал стоку нечистот, и они скапливаются в канавах, наполняя их доверху. Если бы время от времени их не очищали, то весь город был бы затоплен грязью. Иногда доходит до того, что черная жидкость просасывается сквозь плиты, распространяя зловоние. А чего только не приходится выносить зрению и обонянию, когда наступает время очистки! Снятые плиты кладут по одну сторону, а вонючую грязь — по другую, оставляя ее в таком виде, пока она не засохнет, чтобы было удобнее ее вывезти. Это не мешает, однако, аристократическому катанию. Дамы отворачивают свои хорошенькие носики: будь зловоние во сто раз сильнее, они и тогда не отказались бы от привычной прогулки. Для них, как и для посетительниц лондонского Гайд-парка, дневное катание дороже всего, даже еды и питья. Очистка стоков — тяжелая работа, для которой людей найти трудно. Даже нищие избегают ее, и решается на нее лишь последний бедняк, мучимый голодом. Она не только отвратительна, но унизительна, почему и предоставляется большей частью обитателям тюрем, осужденным на долгое заключение, да еще в счет наказания за проступок, совершенный уже в тюрьме. Их пугает не столько грязь и вонь, сколько тяжелый труд под палящим солнцем.

Стоят они по пояс в грязи, которая нередко залепляет им даже лица, но из предосторожности с их ног не снимают колодок. Они озлоблены против всего человечества. Их глаза то мечут искры, то опущены с отчаянием. Некоторые задевают прохожих своими насмешками и ругательствами.

После всего сказанного понятно, почему Керней с таким беспокойством прислушивался к разговору Сантандера с начальником тюрьмы.

На следующее утро начальник тюрьмы сам пришел к их двери:

— Пора, собирайтесь на работу!

Он знал, что им предстояло, и прибавил насмешливо:

— Сеньор Сантандер вас совсем избалует своим вниманием. Заботясь о вашем здоровье, полковник желает, чтобы вы совершили прогулку. Это особая милость, которая доставит вам и пользу, и удовольствие.

Дон Педро любил поиздеваться и очень гордился своим умением изобретать насмешки. На этот раз, однако, его ирония потеряла смысл. Карлик не удержался, чтобы не ответить.

— А! — завопил он нечеловеческим голосом. — Прогуляться по улице! Вы хотите сказать, под улицей! Я ведь знаю, дон Педро!

Он так давно был в тюрьме, что позволял себе фамильярности с начальником тюрьмы, и ему их прощали.

— Ах ты, уродина! — удивилcя начальник тюрьмы. — Я постараюсь отучить тебя от неуместных шуток! — Затем, обращаясь к Ривасу, сказал: — Сеньор Руперто, я был бы счастлив избавить вас от этой маленькой экскурсии, но я получил приказания, которых не могу не выполнить.

Это опять была лишь шутка, придуманная с целью помучить заключенного, во всяком случае, Ривас это так и понял. Обращаясь к своему притеснителю, он сказал:

— Мерзавец, обесчестивший свое оружие в Закатекасе, вы как нельзя более подходите к должности начальника такой отвратительной ямы, как эта. Продолжайте делать подлости, я вас презираю.

— Черт побери! Как вы, однако, дерзки, сеньор Ривас! Не надейтесь, что графине, как бы знатна она ни была, удастся выцарапать вас из моих когтей, о вас гораздо лучше позаботится госпожа виселица.

Произнеся эту угрозу, он крикнул:

— Отведите арестантов, куда я говорил вам!

Последние слова относились к главному надзирателю, высокому, крепко сложенному малому.

— Por cierto, gobernedor, — ответил тот с почтительным поклоном.

— Пусть остаются там весь день. Это приказ.

— Слушаю, сеньор!

Вскоре после ухода начальника тюрьмы надзиратель крикнул, отворив дверь камеры:

— Живо, марш на канавы!