Призраки
(Рассказы) - Скобелева Екатерина - Страница 10

Итак, мне предназначена любовь призрака? Мы посмеиваемся над старыми суевериями, но забываем, что вся наша чванливая современная наука также может показаться заблуждением человеку будущего. Отчего правда обязательно должна быть на стороне настоящего, а не прошлого? Те люди, что рисовали картины и строили дворцы три столетия назад, безусловно, обладали столь же тонким вкусом и острым разумом, как мы, наученные делать копии и производить локомотивы.

На все эти мысли меня натолкнуло чтение одной книжки из библиотеки синьора Асдрубале: с ее помощью я пытался определить свою судьбу по звездам и обратил внимание, что мой гороскоп почти полностью совпадает с гороскопом Медеи да Карпи. Может быть, в этом кроется объяснение всему?.. Но нет, нет, причина в том, что я полюбил эту женщину, едва прочитал о ее судьбе и увидел ее портрет, хотя скрывал от себя это чувство, прикрываясь интересом к истории… Да, история и правда вышла неплохая…

Я добыл пилу и топорик. Пилу купил у нищего столяра в одной деревеньке неподалеку от Урбании. Он не понял сначала, что мне нужно, и, думаю, принял меня за сумасшедшего. Возможно, вполне справедливо. Но что если в жизни безумие идет рука об руку со счастьем?

Подходящий топорик я увидел на лесном складе, где обтесывают стволы пихт с апеннинских высокогорий у Сант-Эльмо. Во дворе никого не было, и я не смог преодолеть искушение: взвесил топор в руке, опробовал его остроту — и украл. Первый раз в жизни я стал вором. Почему я не купил топорик в магазине? Трудно сказать. Видимо, не сумел противостоять притягательному сиянию лезвия.

Кажется, я вознамерился совершить акт вандализма, надругаться над собственностью Урбании без всякого на то права. Но я не желаю зла ни статуе, ни городу; если бы я мог добраться до idolino, не повреждая бронзы, я бы с радостью сделал это. Но я должен подчиняться Ей, отомстить за нее, добыть серебряную статуэтку, изготовленную и заговоренную Робертом, чтобы его трусливая душа не встретилась с привидением, которого он боялся больше всего на свете. О, герцог Роберт, из-за вас Медея умерла без покаяния, обреченная на адские муки, а вы надеетесь отправиться в рай! Вы опасались свидания с нею за пределами земной жизни и думали, будто вам удалось перехитрить ее и предусмотреть любые неожиданности. Ничего подобного, ваша светлость. Вам предстоит узнать, что значит быть призраком, и повстречаться с обиженной вами женщиной.

Этот день бесконечен! Но вечером я вновь увижу ее.

11 часов. Нет, двери крепко закрыты, волшебство рассеялось. Я не увижусь с ней до завтра. Но завтра! Ах, Медея, обожал ли тебя хоть один из твоих возлюбленных так, как я? Осталось двадцать четыре часа до счастливого мгновения, которого я, кажется, ждал всю жизнь. А потом, что потом? Я понимаю все яснее: далее — ничего. Все, кто любил Медею да Карпи и служил ей, умерли: заколотый кинжалом Джованфранческо Пико, отравленный Стимильяно, его убийца-грум, зарезанный по ее приказу, Оливеротто да Нарни, Маркантонио Франджипани и бедный Орделаффи: он так и не увидел лица своей владычицы, и единственной его наградой стал платок, которым палачи вытерли лоб этого искалеченного юноши с переломанными ребрами и разодранной плотью.

Всех ждала смерть, поджидает она и меня. Любовь такой женщины губительна в своем совершенстве: Amour Dure — Dure Amour, как гласит ее девиз. Я тоже умру. Но почему нет? Возможно ли жить, наслаждаясь любовью другой женщины? Как влачить прежнее жалкое существование после счастья, уготованного мне завтра? Немыслимо! Ее рыцари ушли в мир иной, и я отправлюсь за ними.

Я всегда знал, что не проживу долго. Еще в Польше цыганка сказала мне однажды, что линия жизни на моей ладони резко обрывается, а это означает насильственную смерть. Я мог погибнуть на дуэли с кем-нибудь из собратьев-студентов или в железнодорожной катастрофе. Но нет, моя смерть будет совсем иной! Смерть… Ведь Медея тоже мертва? Какая странная будущность открывается мне… Возможно ли, что за краем могилы я встречу и остальных — Пико, грума, Стимильяно, Оливеротто, Франджипани, Принцивалле дельи Орделаффи? Будут ли все они рядом с Медеей? Но меня она полюбит сильнее, ведь я безнадежно посвятил себя ей, хотя прошло три столетия после ее смерти!

24 декабря. Я завершил все приготовления. Этой ночью, в одиннадцать часов, я выскользну из комнаты. Синьор Асдрубале и его сестры будут мирно похрапывать во сне. Я расспросил их: они опасаются ревматизма, поэтому не посещают полуночную мессу. К счастью, между моим домом и главной площадью нет церквей. Если даже по улицам Урбании пройдут праздничные шествия, то далеко отсюда. Комнаты вице-префекта на другой стороне дворца, он ничего не услышит. На площадь выходят только окна парадных залов и архивов, а также ворота пустых дворцовых конюшен.

Кроме того, я управлюсь быстро. Я опробовал остроту пилы на бронзовой вазе, купленной у синьора Асдрубале. Со статуей — полой, да к тому же изъеденной ржавчиной (я даже приметил кое-где трещины) — будет работать легче, особенно после удара острым топориком. Я привел в порядок бумаги, составив завещание в пользу государства, направившего меня сюда. Мне жаль только, что читатели никогда не увидят моей «Истории Урбании».

Чтобы скоротать бесконечный день и утихомирить лихорадочное нетерпение, я только что совершил долгую прогулку. Сегодня самый холодный день в году. Голубой воздух искрится как сталь. Яркое солнце совсем не греет, его лучи, отраженные снежными вершинами, только усиливают ощущение мороза. Немногочисленные прохожие закутаны с ног до головы. Длинные сосульки свисают со статуи Меркурия на фонтане. Можно представить, как озябшие волки пробираются через сухой кустарник и осаждают город, надеясь там согреться.

Почему-то этот мороз удивительно успокаивает меня — он напоминает мне о детстве. Когда я взбирался, то и дело поскальзываясь, по обледенелой мостовой крутых улочек, глядя на заснеженные вершины на фоне неба, и когда проходил мимо украшенной веточками самшита и лавра церкви, откуда доносился слабый аромат ладана, в памяти с удивительной яркостью воскресли — не знаю почему — давние картины рождественских вечеров в Познани и Вроцлаве, когда я ребенком бродил по широким улицам, разглядывая витрины, где зажигали огни на елках, и гадая, ждет ли меня дома по возвращении чудесное зрелище — комната, сияющая огнями, разукрашенная стеклянными бусами и орехами в позолоченной обертке. Останется лишь повесить последние синие и красные гирлянды и грецкие орехи в серебряной и золотой фольге, а потом зажечь разноцветные свечи, чей воск будет капать на прекрасные, нарядные зеленые ветви.

Дети ждут с замиранием сердца, когда же им расскажут о Рождестве. А я, чего я жду? Не знаю. Все кажется сном, все зыбко и туманно, будто время остановилось, и дальше ничего не будет. Мои желания и мечты мертвы, а сам я обречен безвольно скитаться в стране снов. Существует ли мир вокруг меня? Возникшая перед моими глазами улица в Познани, широкая улица с окнами, освещенными огнями Рождества, и зелеными ветвями елей за оконными стеклами, кажется намного реальнее. Жажду ли я наступления ночи? Боюсь ли его? И придет ли, наконец, этот вечер!

Рождество, полночь. Я сделал все, как и задумал. Бесшумно выскользнул на улицу, когда синьор Асдрубале и его сестры крепко спали. Я испугался было, не разбудил ли их, поскольку уронил пилу, пробираясь через главную комнату, где хозяин дома держит свои диковинки на продажу. Пила звякнула о старые латы, которые он пытался восстановить. Я быстро потушил свечу и спрятался на лестнице, услышав, как синьор Асдрубале что-то сонно пробурчал. Он вышел в халате, но никого не увидел и вернулся в постель, пробормотав: «Кошка, должно быть». Я тихо прикрыл за собой входную дверь. За день небеса нахмурились: сияла полная луна, однако то и дело она исчезала за серыми с желтизной облаками. На улице — ни души, длинные дома вытянулись по струнке в лунном свете.