Дни войны (СИ) - "Гайя-А" - Страница 58

Она не оборачивалась, выезжая из ворот города. Не обернулась, только черный королевский плащ вился на сильном ветру. Воины смотрели со стен. «Солнце Асуров, леди Латалена Элдар!» — гаркнули с дозорной башни, и асуры по команде подняли мечи вверх в старинном пожелании удачи. «Сумасшедшая она… безумная… отважная… — раздавался шепот со всех сторон, — как могла она пойти на такое?». И только Ревиар смотрел вслед женщине с твердой уверенностью: она вернется. Она не сдастся и не погибнет.

— Я тоже не отступлю, Латалена. Никогда.

И он загадал, чтобы ветер принес ей эти слова, где бы она ни находилась, и помог победить, когда рядом не останется никого, кто верил бы в победу.

***

Снова отряды покидали Элдойр — по сотне, по две сотни воинов. Три сотни отправились в Сальбунию — Этельгунда и Ниротиль не сдавались, и продолжали осаждать княжество, то отбивая нападения, то сами нападая на отдельные малочисленные лагеря.

Гвенедор выступил на север — в отчаянной попытке сдержать разбой, который подтягивался все ближе к белому городу; отсутствие всякой власти в Беловодье привело к тому, что через всю область прошла не только трехтысячная армия кочевников, но вслед за ними — и их врагов. Волнения, охватившие в результате и Беловодье, и Приозерье, нужно было тушить.

Кольцо продолжало сжиматься с трех сторон вокруг Элдойра, оставляя лишь благословенный Запад и подъем в горы для тех, кто хотел уйти. Однако на Запад рисковали отправиться немногие беженцы, да и в Предгорье становилось ощутимо тесно в эти дни.

Ревиар Смелый знал точно: осаде быть. Это было так же очевидно для него, как наступление осени или весны. Оттянуть момент осады, вот что было важно — и найти, любой ценой найти как можно больше тех, кто согласится воевать за Элдойр.

Их по-прежнему не хватало.

— Из Загорья нет вестей, — вздохнул Первоцвет, заменяющий Сернегора, — из Атари пришло на двести воинов меньше, чем мы ждали. На двести! — он почти простонал это.

— Загорье обязательно примет участие, — убежденно ответил Ревиар, — я знаю оттуда воинов.

— Господин мой, ты слишком давно их знал, если позволишь.

Взгляд, который полководец кинул на воина, был понятнее и тяжелее, чем прямой удар кулаком в лицо. Первоцвет извиняющим жестом ступил назад.

— Прости, великий полководец, мою дерзость, — вновь заговорил он, — мы привыкли говорить, как есть, мы не… мы не они, и мы — проще. Бог свидетель, Ильмар Элдар больше не король. Кто-то вздохнул с облегчением, и готов теперь воевать. Кто-то, наоборот. На одной стороне оба не сойдутся.

— Я никогда не наказывал за честность, Первоцвет. Тем более тех, в ком могу быть уверен. Если бы наши клинки были так остры, как языки! Но все же. Мы еще удерживаем север Кунда Лаад? Надо выслать им подкрепление.

Теперь ему были нужны лучшие воины, и медлить было нельзя. Он мог положиться на многих. «Но Гельвин меня точно не подведет, — улыбнулся полководец, — да и он будет рад восстановить богатство трофеями. Я обязан ему очень многим — это меньшее, чем я могу отплатить». Через несколько минут Хмель Гельвин уже стоял перед великим полководцем.

— Я не подведу. Соберусь за пару часов, — ответил он другу, — и успею попрощаться и с Гелар, и с твоей дочерью.

— Ты ничего ей не скажешь, — оборвал его полководец и поднял на лучшего друга глубокие серые глаза, — теперь война. Она воительница, и ты больше не связан поручительством за нее; я только могу радоваться, если моя дочь не слишком надоедала тебе в эти долгие годы.

— Ревиар, ты же знаешь… — начал было Гельвин, но полководец только улыбнулся.

— Ты знаешь тоже. Ты сделал для нее все, что мог. Я благодарю тебя за это; я бы хотел предложить нечто лучшее, чем поход на Север. Когда-нибудь ты должен заняться и строительством своего дома, и трофеи помогли бы…

— Я все еще воин Элдойра, — чуть резче, чем обычно, ответил Гельвин, и полководец замолчал, принимая упрек.

Нередко Ревиар Смелый забывал о том, что власть Поднебесья утверждалась не только мечом, но и словом. Особенно сложно было поверить в подобный порядок вещей во время войны.

— Прости, что усомнился. Попрощайся с ней, если хочешь, — прервал неловкое молчание Ревиар и положил другу руку на плечо, — возвращаются не все.

«Ученица, — напоминал Наставник себе, — с ней прощаться не обязательно». Но пока он шел в кузницу забирать свои кинжалы, а затем к седельщику — за новыми стременами, решение успело созреть.

Хмель был прирожденным дипломатом. Даже ножны держал всегда завязанными. Переговоры он вел мастерски, так словом не владел никто. Он умел вытащить младшего брата из любой заварушки, а когда муж его старшей сестры подал прошение в храм на развод, то именно Хмель уговорил своего зятя остаться в семье, и отписать на супругу и детей все имущество. Даже во время службы на восточной границе — пусть Хмель Гельвин никогда не был командиром, именно он выступал на всех переговорах посредником и переводчиком. Наконец, теперь он занимал пост военного судьи. И теперь, со всем своим мастерством и опытом, этот прославленный воин и учитель не знал, как утешить собственную ученицу.

Но она не плакала. Она вообще больше никогда не плакала. Мила смотрела на его сборы молча, или даже помогала ему — подавала меч, стояла тихо в углу зала, глядя в пол. И было в сто раз больнее от ее молчания, чем если бы она кричала в слезах. Это только заставляло Наставника постоянно задавать себе множество ужасных вопросов. Вернется ли он живым? Успеет ли еще увидеть Милу незамужней, свободной воительницей? Или — Хмель пытался не думать, но отчего-то удавалось это все хуже с каждой минутой, — ее нареченный запрет ее в четырех стенах, запретит выходить наружу и отберет все книги, даже молитвенник? Ведь тогда Мила до самой смерти просидит под строгим неусыпным надзором, а если и обретет относительную свободу, то лишь спустя десятилетия. И — самое главное — Хмель Гельвин никогда в жизни не увидит больше ее лица.

Мужчина оперся обеими руками о стену, постарался дышать ровно, но ничего не получалось. «Не могу, не могу, не могу, — повторял он про себя, — не моя эта женщина, не моя, мне нельзя… ни желать ее, ни любить, ни пытаться привязать к себе». Но сердце было сильнее. Каждый взгляд на нее напоминал, что кто-то другой будет распоряжаться ею. А возможно, этот кто-то даже не знает ничего о ней. Зато все знает Хмель.

Каждый шрам. Каждую родинку на лице. Все интонации голоса, все выражения глаз, все причины слез; невыносимо было смотреть на нее, и знать, что кто-то придет, и растопчет то, что связывало их обоих, Наставника и ученицу, девушку и мужчину. И на этом кончится все.

— Я буду очень скучать по тебе, — вздохнула Мила, бледная и прекрасная, и поклонилась ему. В горле у Хмеля пересохло.

— Будешь? — голос был хриплый, сорванный.

— Да.

— Я тоже буду.

Неловкие, ненужные слова! Почему не просить ее назвать по имени? Почему ей не произнести его хоть раз, пусть даже с этим обращением «господин», как угодно, пусть не так, как зовут дома, но все же…

«Пора прощаться!» — прозвучал ясный голос с улицы. Девушки подхватили сосуды с солью и шумно отправились к воротам.

В долгой жизни Хмеля Гельвин по пальцам можно было пересчитать мгновения, когда он терял голову. Несомненно, то было одно из подобных мгновений.