Страж ее сердца (СИ) - Штерн Оливия - Страница 9

— Помни, что будет, если посмеешь воровать, — строго повторил он, глядя на Альку сверху вниз, и резко дернул калитку.

Потом они шли сквозь старый сад, и Алька — совершенно неуместно — думала о том, что все здесь дышит красотой в свете дня. Красотой и… одиночеством. Из зеленой травы выглядывали румяные бока спелых яблок, которые здесь не были никому нужны. Изредка пожелтевший листок срывался с ветки и, кружась, медленно летел вниз.

"Я все здесь приведу в порядок", — решила она про себя.

И отчего-то стало легче на душе, как будто принятое решение могло скрасить предстоящие пять лет рабства с непонятными перспективами.

Но когда раздался звонкий голосок — "Алечка" — силы внезапно покинули.

Тиб бежал к ней вприпрыжку, и, добежав, обхватил за пояс, прижался щекой к животу.

— Алечка-а-а-а.

Ноги подогнулись, и она рухнула на колени, прижимая к себе братика. Слезы брызнули из глаз, Алька судорожно перебирала его русые волосы, ощупывала всего, не веря, что вот он — живой и здоровый, и что теперь у них… все будет хорошо. Наверное, хорошо…

— Тиб, — прошептала она, целуя макушку, — слава Пастырю, ты здесь… А я уж думала…

— Пойдем к Марго, — сказал Тиберик, — ну пойдем, Алечка, пойдем.

— Да-да, конечно, — она всхлипнула.

И внезапно поняла, что — все. Она больше не может подняться на ноги. Перед глазами все поплыло, закружилось — яблони, дом, небо. И Алька, цепляясь за курточку Тиба, медленно сползла на траву. Тошнотворная муть накатила резко, вымывая все краски мира, и на несколько мгновений Алька вывалилась в вязкое ничто.

Казалось, темнота длилась мгновение, но уже в следующий миг, когда Алька приоткрыла глаза и удивилась слабости, холодным киселем разлившейся по телу, стало ясно, что она уже не в саду. Она пошевелила пальцами, ощутила трение кожи о новый колючий лен. Потом зрение прояснилось, и Алька поняла, что высоко над ней — давно не беленый потолок с темными балками, где-то сбоку светятся лайтеры, а сама она лежит, утонув в мягкой перине.

Взгляд уперся в темный прямоугольник окна. Оно было чуть приоткрыто, и сквозь щель доносился шелест старых яблонь. А еще пахло свежей выпечкой и корицей. Тихо лежа, Алька обежала взглядом комнату: она была совершенно одна, на маленьком столике действительно стояла пузатая стеклянная банка с лайтерами — дорогая игрушка, доступная лишь самым состоятельным горожанам. Дверь, ведущая из комнаты, была плотно закрыта. И, возможно, заперта.

Алька вздохнула, попробовала сесть — и ей это удалось, правда, с третьей попытки. Тело казалось ватным и непослушным. Поднесла руки к глазам и ужаснулась — казалось, она похудела еще больше, сквозь тонкую белую кожу просвечивали синие вены.

Чуть позже пришло осознание того, что ее старая одежда — вернее, нищенские лохмотья — куда-то делась, что на ней — чистая сорочка, старая, стертая почти до сеточки, но чистая, приятно пахнет мылом. И на голое тело. Алька осторожно потрогала волосы и уже ничуть не удивилась, когда поняла, что их попросту остригли. Не на лысо, но довольно коротко, прядки вились, падали на лоб острыми птичьими перышками. Сколько же, провались все к крагхам, она здесь провалялась? И кто переодевал ее, кто остриг, кто мыл все это время?

Пока раздумывала, о себе напомнил мочевой пузырь, и Алька, кряхтя, постанывая и хватаясь за изголовье кровати, поднялась. Комната тут же угрожающе качнулась, но Алька ожидала этого коварства, потому привалилась всем телом к деревянному изголовью, а потом, отдышавшись, заглянула все же под кровать и обнаружила там ночной горшок.

Как мало нужно для счастья, усмехалась она, по стеночке продвигаясь к двери.

Всего-то сохранить руки и вовремя найти горшок.

И еще найти кого-нибудь… Тиберика, например. Или — тут она вспомнила, что приор Эльдор упоминал Марго. Наверное, это была та самая старая ниата. Самого приора видеть сейчас не хотелось. У Альки он вызывал приливы иррационального страха. Кожей чувствовала, насколько сильна его ненависть к таким, как она. Казалось, одно неверное движение, и голову открутит. Она слишком хорошо помнила, как он наступил ей на шею…

Дверь оказалась не заперта, и Алька выбралась в коридор, темный и сырой. Как будто прибрались только в ее комнате, а на коридор то ли сил, то ли желания уже не было. Запах выпечки, свежих сдобных булок, стал густым, нагло щекотал обоняние, заставляя совершенно пустой желудок сжиматься в спазмах. Издалека доносились голоса, мужской, низкий и хриплый, и женский — звонкий. Там никто не ждал ее, двуликую, но Алька понимала, что все равно не сможет до бесконечности лежать в постели, а потому шла и шла вперед… Пока не оказалась на пороге большой кухни.

Там было… хорошо, неописуемо хорошо. Алька уже и забыла за этот год, как может быть, когда есть дом, и есть семья. Нет, она пыталась сотворить подобие дома для Тиба, но нищета — плохая мать для радости и уюта.

По углам кухни были расставлены чугунные подставки с большими стеклянными колбами, где было от души насыпано дорогущих лайтеров — так, что все помещение заливал мягкий золотистый свет. Старушка возилась у печки, мазала взбитым яйцом румяные пирожки на огромной сковороде. А за столом у окна сидели старый ниат и Тиберик. Тиб кусал огромную завитушку, присыпанную сахаром, и сам, разрумянившийся, напоминал сдобную булочку. Алька только и успела, что поразиться тому, как быстро Тиб снова наел щеки. Или… это она так долго провалялась в забытьи?

Как-то одновременно они уставились на нее. Затем старик, буркнув что-то, стыдливо опустил взгляд, Тиб с радостным воплем бросился к ней, старушка отставила сковородку и двинулась вперед, вытирая блестящие от жара руки передником.

Тиб с разбегу ткнулся лбом в живот и сбил с ног.

Алька натолкнулась спиной на дверной косяк и поняла, что сейчас плавно съедет на пол.

— Тиберик, — строго прикрикнула ниата, — ты что, не видишь, сестре плохо? Отойди же, ну.

И, подойдя, осторожно придержала Альку под локоть.

— Милочка, что это вы подскочили. Вам еще полежать бы. Ну, ну, не плачьте. Раз уж поднялись, идите за стол. Сейчас я вас подкормлю, а то ветром сдует.

Альку душили рыдания. Как стыдно-то. И она хотела обокрасть эту милую старушку, и этого старика… А они… они, похоже, даже не держали на нее зла за это.

Она вцепилась слабыми пальцами в сухое, обтянутое морщинистой кожей запястье.

— Простите меня, ниата… простите.

— Да за что, милая? Давайте-ка, шажок. Еще шажок. Робин, помоги, что ли. Я одна ее не удержу. И не называйте меня ниата, милочка. Я фье Лансон, для вас Марго, нянька ниата Эльдора. А это фьер Робин Лансон, мой муж…

Так Алька доковыляла до стола, ее аккуратно усадили на крепкий стул, и Марго поставила перед ней небольшую кружку с молоком. Тиберик вцепился в локоть, прижался щекой к плечу.

— Алечка…

— Да, милый, — пробормотала она, смаргивая слезы.

— Пейте, милочка, пейте. Вам есть много нельзя, так сказал ниат Эльдор. Если придете в себя… Желудок отвык от пищи.

— А сколько я…

— Да вот, скоро неделя как, — ответила Марго, — как хозяин вас в дом занес, так в себя и не приходили. Все метались в бреду, матушку звали.

Рука сама метнулась к горлу, нащупала ошейник.

— Занес? — растерянно спросила Алька, — но…

— Ну, мы-то старенькие, — проворчал Робин, — уж не тот я, чтоб девиц на руках таскать. Тут бы самого ноги носили.

— И вазочку вашу не потеряли, — добавила Марго, — я ее пока в гостиной на стол поставила.

Алька посмотрела на молоко. На брата, который взирал на нее с блаженной улыбкой. На добродушного старика, у которого седые бакенбарды воинственно торчали в стороны. На круглолицую старушку в накрахмаленном белом чепце. В груди сделалось колко и больно, а потом слезы снова покатились по щекам.

— Не плачьте, милая, все будет хорошо, — Марго подошла и погладила ее по плечу, — я вам волосы остригла, не обижайтесь. Новые отрастут, еще лучше будут. А те ваши было уже не расчесать и не промыть.