У порога великой тайны - Ивин Михаил Ефимович - Страница 28

Да, луч — прямой участник тех удивительных превращений, которые происходят на свету в зеленом листе и которые называют фотосинтезом (от греческого «фотос» — «свет», «синтезис» — «соединение», «составление»).

Тимирязев победил в многолетнем споре о красном и желтом потому, что был вооружен отличным компасом — передовым материалистическим мировоззрением. Тимирязева отличало тонкое ощущение нового. Наука движется вперед толчками, прорывая то тут, то там острием факта завесу незнания и догадок. Работы Тимирязева всегда были на кончике этого острия.

Ботаник Тимирязев знал химию и физику так, что поражал многих выдающихся ученых. В 1884 году, в третий раз приехав в Париж, он заявился к Марселену Бертло, у которого прежде уже работал в лаборатории.

— Вы, наверно, не с пустыми руками, — сказал Бертло. — Показывайте!

И Тимирязев продемонстрировал знаменитому химику свой микроэвдиометр — прибор, позволяющий учитывать миллионные доли кубического сантиметра газа.

Бертло сказал:

— Каждый раз, когда вы приезжаете к нам, вы привозите новый метод газового анализа, в тысячу раз более чувствительный.

А лет двадцать спустя выдающийся русский физик Петр Николаевич Лебедев (он прославился тем, что сумел измерить давление света), приветствуя Тимирязева по случаю тридцатипятилетия его научной деятельности, воскликнул:

— Мы, физики, считаем вас физиком!..

Идеи Тимирязева выдержали проверку временем потому, что он был последовательным дарвинистом.

Нелегкое было это дело — пропагандировать и развивать учение Дарвина в царской России.

Некий князь Мещерский, реакционер и черносотенец, издававший газетенку «Гражданин», занимался тем, что печатал в ней литературные доносы (существует и такой вид «творчества»!) на передовую интеллигенцию. В одном из таких доносов, облеченном в форму публицистической статьи, Мещерский обращал внимание царских властей на то, что «профессор Петровской академии Тимирязев на казенный счет изгоняет бога из природы».

Вопль Мещерского «переполнил чашу терпения»; царские власти давно точили зубы на Тимирязева, пользовавшегося огромной популярностью среди студентов, и на самую «Петровку», служившую рассадником революционных настроений. Многие студенты Петровской академии подвергались арестам, многие отведали ссылки. Среди них был и Владимир Галактионович Короленко. Он учился у Тимирязева и потом восторженно писал о нем.

И вот в 1892 году Петровскую академию «преобразовали» в сельскохозяйственный институт, а Тимирязева оставили «за штатом», то есть, попросту говоря, уволили. В то время Климент Аркадьевич пользовался уже всеевропейской известностью. Российская Академия наук, уступая давлению общественности, избрала его своим членом-корреспондентом (труды Тимирязева, без сомнения, давали ему право на звание академика, но ведь и такие ученые, как Менделеев, Сеченов, Столетов, так до конца жизни «за непокорство» и не попали в члены Академии).

Министр просвещения не посчитался ни с известностью Тимирязева, ни с его выдающимся педагогическим дарованием — так насолил властям дарвинист и защитник «студентов-бунтовщиков». Вскоре на Тимирязева завели дело в полиции.

Ему ничего не прощали.

Отстранение, запрещение, выговор, постановка на вид, порицание образу действия, неодобрение… Какие там еще меры воздействия родились в узкой черепной коробке вселенского Чиновника? Все они перепробованы были на Тимирязеве.

Вот в одну из аудиторий Московского университета, где ведет занятия Климент Аркадьевич, входит с бумагой в руках декан физико-математического факультета Бугаев. Тимирязев прерывает лекцию, и декан взволнованно шепчет ему что-то на ухо. Климент Аркадьевич, усмехаясь, берет из рук растерянного Бугаева бумагу и громко зачитывает выговор… самому себе! Выговор, который велено огласить в аудитории перед студентами. Выговор за то, что профессор Тимирязев принял участие в студенческой демонстрации: в годовщину смерти Н. Г. Чернышевского студенты вместо занятий решили устроить гражданскую панихиду, а солидарный с ними профессор взял да и не пришел на лекцию!..

— Не будем больше об этом говорить, — успокаивает Тимирязев бушующих студентов. — У нас на очереди стоят более важные дела…

Вот Александр III, едва вступив на царский престол, уже выражает свое «высочайшее» недовольство поведением московских студентов, которые собираются послать венок на гроб скончавшегося Чарлза Дарвина. Назначается расследование… Новые подробности. Студенты составили телеграмму семье Дарвина с выражением соболезнования. Попросили Тимирязева перевести на английский язык текст телеграммы — кто же лучше его это сделает. И «крамольный» профессор охотно исполнил просьбу студентов. Опасный поступок!

Вот в 1895 году Тимирязев выступает в защиту арестованных и высланных студентов. Министр просвещения немедля выражает «порицание образу действия» беспокойного профессора.

Вот в 1901 году, возвратившись из очередной поездки в Англию, Тимирязев застает дома письмо с приглашением явиться к попечителю Московского учебного округа Некрасову.

По поручению министра просвещения, Некрасов ставит профессору на вид, что он «уклоняется от влияния на студентов в целях их успокоения». Царское правительство отдает непокорных студентов в солдаты, сажает в тюрьмы, а профессору, который и сам был «забастовщиком и смутьяном», предлагают успокаивать их товарищей. Нет, это уж слишком! Тимирязев с гневом заявляет об отставке. Только уступая настояниям друзей, он все же остается в университете.

Правительственная машина действует неукоснительно. Раз запущенная против человека, она методически наносит ему удары за все: за проповедь дарвинизма, за свободомыслие, за осуждение произвола, да и просто за честность и прямоту.

Наступает 1913 год. Тимирязеву — семьдесят лет. Он член Лондонского Королевского общества, почетный доктор Кембриджского, Глазговского и Женевского университетов. По случаю юбилея его чествует вся мировая наука; десятки приветствий от русских и иностранных ученых. И только царские власти хранят гробовое молчание. Они не могут простить ученому его воинствующего материализма; не могут простить, что он за два года до юбилея, вместе с другими передовыми учеными, в знак протеста против реакционной политики министерства просвещения покинул университет.

Как гражданин, как ученый, как человек, Тимирязев вздохнул свободно, полной грудью лишь после Великой Октябрьской социалистической революции. Всем сердцем он принял Ленина и ленинские идеи.

Тем, кто клевещет на молодую Советскую власть, Тимирязев бросает в лицо:

— Всякий беспристрастный русский человек не может не признать, что за тысячелетнее существование России в рядах правительства нельзя было найти столько честности, ума, знания, таланта и преданности своему народу, как в рядах большевиков.

Наступил 1920 год. Престарелый ученый продолжал неутомимо работать. В марте рабочие вагоноремонтных мастерских Московско-Курской железной дороги избрали Тимирязева депутатом Московского Совета. На собрании присутствовало 1800 человек и все до единого голосовали за Тимирязева. Климент Аркадьевич откликнулся на это избрание, которое он считал почетным для себя, горячим, взволнованным письмом. Письмо это можно бы смело назвать гимном свободному труду. Вот строки из него:

«Нет в эту минуту труда мелкого, неважного, а и подавно нет труда постыдного. Есть один труд — необходимый и осмысленный. Но труд старика может иметь и особый смысл. Вольный, необязательный, не входящий в общенародную смету — этот труд старика может подогревать энтузиазм молодого, может пристыдить ленивого.

У меня всего одна рука здоровая, но и она могла бы вертеть рукоятку привода, у меня всего одна нога здоровая, но и это не помешало бы мне ходить на топчаке.

Моя голова стара, но она не отказывается от работы».

В апреле 1920 года Климент Аркадьевич занемог. Врачи установили крупозное воспаление легких. Больной понимал, что надежды на выздоровление нет. И последние его слова были обращены к Ленину. 26 апреля он подозвал лечившего его врача, старого большевика Вайсброда, и сказал ему: