У порога великой тайны - Ивин Михаил Ефимович - Страница 10

…Нет, нет. Пристли стоит недвижно — худой, костистый, длиннолицый, — сцепив пальцы. Он глядит на нас, самодовольно поучающих его, печально и чуть насмешливо. Легкие пути в науке — не для него, как бы говорит он нам. Он сказал однажды кому-то из своих друзей, что научные исследования можно сравнить с охотой: опытный охотник, прекрасно знающий лес, часто уходит из него после томительного блуждания с пустыми руками, а только что вошедшему туда случайному прохожему попадается дичь…

Через два года Пристли все же придет к убеждению, что зеленая материя — растительного происхождения. Но тут произойдут события, которые помешают ему развить свои работы. И еще долгие годы одноклеточные водоросли будут называть «пристлевой материей».

А пока что он обуреваем тяжелыми сомнениями. Правильно ли он семь лет назад вел опыты с мятой? Почему теперь получается так, что прав Шееле? И, уже колеблясь, он говорит:

— В целом я считаю вероятным, что заросли здоровых растений, живущих в естественных для них условиях, оказывают оздоровляющее действие на воздух…

Много различных догадок выскажут ученые следующих поколений по поводу неудачи повторных опытов Пристли. Одно станет ясным довольно скоро: ни Пристли, ни Шееле не выяснили, при каких условиях растение исправляет и при каких портит воздух.

Мучимый сомнениями, неудовлетворенный собой, Пристли вскоре после этих повторных опытов оставляет службу у лорда и переезжает в Бирмингем. Ему, по-видимому, хотелось поселиться в этом городе навсегда.

Почему именно Бирмингем? Конечно, не диссидентская часовня, где Пристли предоставили место проповедника, привлекла ученого. Бирмингем слыл тогда крупным научным центром Англии, там жило и работало много ученых. Но был и другой Бирмингем — город злобных обывателей, мещан, религиозных фанатиков, ненавидевших все новое. Поначалу Пристли об этом Бирмингеме ничего не знал. Его интересовала наука.

Существовало в ту пору в Бирмингеме «Лунное общество». Никакой мистики, никакой чертовщины за этим названием не скрывалось. Члены общества не гадали при луне, не вызывали духов, не влезали по ночам на колокольни, не составляли гороскопов. «Лунное общество» объединяло серьезных ученых-естествоиспытателей. А дали ему столь необычное название потому, что его участники собирались для заслушивания научных докладов раз в месяц, в понедельник, предшествующий новолунию.

Пристли вступил в «Лунное общество». На одном из заседаний он изложил свои взгляды. Он сказал:

— Нам нет дела до политических и религиозных принципов каждого из нас. Нами движет общая любовь к науке. Этой любви достаточно, на наш взгляд, чтобы объединить всех без различия лиц — христиан, евреев, магометан, язычников, монархистов и республиканцев.

…Так думаете вы, доктор Пристли, вы, исполненный доверчивости и простодушия. Не так думают те бирмингемцы, которых вы еще не знаете, которые пока что вежливо раскланиваются с вами при встрече…

Прошло десять лет. В «Лунном обществе» Пристли стал самым влиятельным человеком. Научный авторитет «еретика из Лидса» был так высок, что Пристли увлекал за собой людей даже тогда, когда проповедовал ошибочные, уже опровергнутые теории. Под его воздействием, например, все члены «Лунного общества» стали приверженцами флогистона.

Все эти годы Пристли занимался и политической деятельностью. За время пребывания в Бирмингеме он, помимо научных трудов, написал 30 статей на политические темы. Мог ли он, поборник свободы и справедливости, стоять в стороне, когда в мире развертывались такие события! До Бирмингема дошла весть о революции во Франции, и Пристли объявил себя сторонником восставших. Он вступил в члены вновь созданного общества «Друзей французской революции». Это-то и привело в дикую, животную ярость бирмингемских обывателей.

Наступило 14 июля 1791 года — вторая годовщина взятия Бастилии. Друзья французской революции отмечали этот праздник как день торжества разума, день победы сил прогресса над реакцией.

По-своему отметили день взятия Бастилии бирмингемские мракобесы. Пристли просматривал у себя в кабинете очередную статью о французской революции, которую он только что дописал. В это время встревоженный слуга доложил, что на дом ученого готовится нападение: поблизости уже собралась толпа, вооруженная палками, ножами. Надо немедленно уходить. Пристли с женой и двумя детьми едва успел перейти к соседям, как толпа окружила его дом. Все, что произошло потом, Пристли наблюдал через окно, и до конца жизни картина погрома не изгладилась из его памяти.

Кто был в толпе? Сынки фабрикантов, лавочники, мясники, да и просто наемные убийцы, которые за два шиллинга и кружку эля готовы кому угодно всадить нож в спину. Пристли видел, как срывали двери и били окна в его доме, как выбрасывали из разгромленной лаборатории осколки битой посуды и приборов, как пускали по ветру клочки рукописей и растаскивали вещи.

Вот так же за сто лет до того громили в маленьком городке Кортичелли виллу Марчелло Мальпиги. Вы помните? Но нет, здесь дело похуже. Тогда старый Мальпиги встретил бандитов лицом к лицу и они его все же не тронули. А тут Пристли слышит дикие выкрики: «Куда девался проклятый еретик — вешать его!», «Мы проломим башку Джозефу Пристли!» Молодчики, совершившие налет на виллу Мальпиги, действовали «по всем правилам» разбоя — в масках, под покровом ночи. Они боялись быть пойманными либо узнанными. Эти же, бирмингемские, никого не боятся, они пришли, как хозяева, среди бела дня и, конечно, без масок. И поблизости — ни одного полисмена. Покончив с домом Пристли, они еще разгромят часовню диссидентов и дома друзей «еретика из Лидса». И никто им не помешает. Никто. О, власти умеют делать вид, что не замечают погрома. Потом они выразят свое сочувствие жертве, попытаются даже наказать виновных…

Ну, а пока доктору Пристли, известному всей Европе ученому, члену Королевского общества, почетному члену Петербургской Академии наук и других академий — доктору Пристли, у которого разом уничтожили лабораторию, рукописи, библиотеку, приходится бежать из Бирмингема в Лондон. Но что же это? Он думал, что в столице найдет сочувствие, участие. Нет. Ему не хотят сдавать квартиру, многие из прежних друзей сторонятся его. Боятся мести бирмингемских громил? А некоторые, быть может, заодно с ними? Некоторые же рассуждают просто: «Подальше надо держаться от этого беспокойного диссидента, навлекающего на себя гнев почтенных людей».

Где они, джентльмены из Королевского общества, столь приветливо принимавшие в свою семью автора «Истории электричества», с таким единодушием присуждавшие ему почетные награды за его открытия? Где они, лорды и леди, покровители и покровительницы талантов?.. Пустота вокруг Пристли. Он одинок. И шестидесятилетний ученый решается покинуть родину. Сыновья его уже в Америке. Заняв денег на дорогу, он отправляется туда и сам.

Нью-Йорк. Ему оказывают хороший прием. Через две недели — он в Филадельфии. Там ему предлагают кафедру, но он отказывается и переезжает на жительство в маленький городок. Он чувствует себя изгнанником, он здесь чужой, хотя вокруг говорят на его родном языке. Не скоро он находит в себе силы, чтобы снова заняться наукой. Лишь в 1797 году ему удается оборудовать лабораторию. Шесть лет, прошедших со времени бирмингемского погрома, потеряны зря. А жить остается немного…

Пристли умер уже в новом веке, в 1804 году. Смерть застигла его за работой Из рук выпала корректура — листы его последней работы: «Защита учения о флогистоне». Защита теории, которую сам Пристли опроверг своими опытами и которую мир стал уже забывать.

Только на свету!

В Вене гуляла оспа. Императрицу Марию Терезию все сильнее охватывал страх. Она припомнила сложенную в Германии еще в средние века поговорку: «Оспа, как любовь, не щадит никого». Да, эта болезнь едва ли не хуже чумы. Та промчится бурей — и все стихает. Оспа же разгуливает не спеша, но от нее только в Европе ежегодно гибнет больше полумиллиона людей. Немало коронованных особ унесла в могилу оспа: королева английская Анна, малолетний российский император Петр Второй, герцог Бургундский с женой и сыном — это только за последнее полустолетие. Да и сама Мария Терезия принуждена накладывать на лицо лишний слой белил, чтобы скрыть следы перенесенной ею оспы. Ее министр Кауниц даже запретил в присутствии императрицы произносить название этой отвратительной болезни.