Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович - Страница 26

— А, какая разница! — потянулся Холерченко. — В газетах пишут, что 19 августа начнется конец света. Да, надо выпить по этому поводу.

— А что, он разве не наступил еще? — спросил Инспектор. — Пора бы уж, если посчитать, сколько кругом врагов народа.

— Вот и Сталин так говорил, — вспомнил Василий.

— То были враги Сталина, а теперь — враги народа!

— Кстати, о смерти. Энцефалитные клещи в лесу есть? — поинтересовался начальник охраны.

— Да что вы! Сейчас август! — изумилась Светлана. — Они в июле на юг улетают! А вы что, от клещей охраняете тоже?

— Пей! — приказал Холерченко Якову Югринову с щедрой улыбкой. — Еще пей — водки много.

Инспектор мягко улыбнулся. Яков знал, что даже сегодняшние чердынцы, небогатые, честно говоря, люди, страдают комплексом столичных жителей, потому что в Средние века их город был центром Перми Великой. Чего уж говорить об этом пермском спекулянте.

— Достаточно, — протянул он. — Пить и любить надо так, чтобы на всю жизнь хватило — и вина, и женщин, а не на один день.

— Умный ты человек, — кивнул головой Холерченко, — а почему живешь в такой глуши?

— Потому что умный. Хочу жить рядом с гениями. А все потому, что литературная классика устарела.

— Как это? — усмехнулся Дима. — Она потому и классика, что не стареет. Вот скажи мне, кто самый великий писатель нашего века?

— А что, есть разночтения?

— Имеются.

— Думаю, Варлам Шаламов. Все стареет. Стендаль говорил, что гений рождается в провинции, а умирает в столице. Гений по-прежнему рождается в провинции — в столице он вырождается.

— Ну, третий сорт тоже не брак! — развел руками Холерченко. — Кому-то надо создавать капиталистический реализм, правильно?

— Когда они поют песни о России и рыдают, я умираю со смеху, — согласился Югринов.

— Ничего, — кивнул головой Василий, — наши придут — разберемся…

Он смотрел на северо-восток, на каменную, голую, словно покрытую кольчугой, двуглавую вершину Ойки-Чахль, освещенную скупым августовским солнцем. Было такое ощущение, будто он отошел от стола и сам не заметил этого. Весь мир движется туда, за эти вершины, на северо-восток: Ермак, Дежнёв, Земля Санникова, Магадан, Колыма, Аляска… Как тувинцы пошли туда из центра Азии, так и идут. Уже тысячи лет тащатся по этой дороге. Ледяная шапка планеты — цивилизация.

— А кто наши-то? — тихо спросил Петрович.

— Если бы знать, — еще тише ответил Василий.

Инспектор торопливо шел по тропе на восток. Человек двигается навстречу своей смерти сам. Иногда создается такое впечатление, будто кто-то гонит его по узкому коридору к единственно возможному выходу. Всегда так, только вперед, но никто не хочет признаваться себе в этом. И не признается, пока не попадет на тот свет, который в конце коридора… Яков понял: тот свет — это всего лишь прозрение. Зря, конечно, Идрисов так угарно куражится: «Самая высшая ценность на земле — человеческая жизнь! Конечно, я имею в виду свою, а ваши я просто имею». Каждый сам ищет свою смерть. Кто-то гонит людей по узкому коридору, как быков на бойню. Взять хотя бы этих армян, грузин — как они кичились, когда жили за чужой счет. Чем кичились? Ворованным. Куда бежали? Югринов улыбнулся — он вспомнил, как парламент Грузии обсуждал вопрос о том, где достать сорок миллионов пластиковых бутылок для розлива своей минеральной воды. А сами русские? Настолько лишены чувства реальности, что никак не хотят отдавать Крым какому-то Кучме, хотя каждое утро стоят в очереди в сортир в коммунальной квартире…

Инспектор двигался в сторону сгоревшего леса по узкой тропе, но ощущение было такое, словно снова летел в Ми-8 и смотрел в иллюминатор: внизу Вишера плавилась, как олово на кончике паяльника, проплывали густо поросшие ивняком острова, на старых вырубках лежали брошенные стволы сосен и елей, пробегали по тайге одинокие тени облаков и самого вертолета, в котором он сидел… Как будто ты стал богом и смотришь на самого себя со стороны без испуга. Справа — каменистые вершины Помянённого Камня, гигантские останцы, протянувшиеся на десятки километров, зубчатый, острый гребень, поднявшийся над тайгой, осыпи, курумы…

Инспектор подходил к старой охотничьей избушке. Стояла каменная тишина. Он двигался очень осторожно, чтобы не допустить неожиданной встречи. Из прибрежной осоки взлетела пара уток. Каждый в мире таится, как может. Вот и белка скрылась на другой стороне ствола — ярко-оранжевая, с длинным черным хвостом. А глухарь, он заметил, совсем замер — притворился черным сучком. Это по тайге пробежал негромкий, тревожный слух: Господин идет, человек, страшный зверь.

В домике никого не было. Он прикоснулся ладонью к печке — теплая. Час, наверное, прошел, как топилась. Кто-то пришел из Азии, из-за Уральских гор. Похоже, что один. А куда делся-то, ушел куда?

Незасвеченный кусок пленки

Господи, где хранится этот незасвеченный кусок старой фотопленки? Каска была красного цвета — темноватого, как брусничные россыпи на моховых коврах гранитных плит. Внизу синела, пугала августовская вода Вишеры.

Я не верил веревке, державшей меня на весу, не верил сосновому стволу, стоявшему в двух метрах от края скалы, к которому веревка была привязана, не верил двум товарищам, отправившим меня на верную смерть. Алексей, опустившись на колено и прицелившись, щелкал затвором фотоаппарата. Они улыбались, вернее сказать, смеялись мне в беззащитное лицо.

Потом они объяснили, что бледное, белое как снег лицо и красная каска — очень смешной контраст. Посмотрим, как это получится на негативе. Сволочи, там и было-то метров двадцать, но когда веревка дернулась, камешек из-под нее где-то выскочил и пролетел мимо меня вниз, я действительно промок до страховочной обвязки. «Ты посмотри на себя, — кивал Алексей на фотографию, — ну как я пойду с тобой на Эверест?» Господи, хорошо с Ветлана живым спустился.

На Эве-ре-ест! В годовалом возрасте, мать рассказывала, я не очень удачно вывалился из кроватки и ударился головой о ведро. Удар пришелся по переносице, где до сих пор шрамик. И может быть, яркая болевая вспышка засветила тот кусок фотопленки моего подсознания, на котором когда-нибудь могли проявиться легендарные кадры одиночного покорения Эвереста? Без кислородной маски, конечно, как это делал Месснер. У него еще брат погиб в горах — кто не помнит трагическую историю?

Алексей уже сказал, что не возьмет меня выше Кваркуша. Не стать мне снежным барсом заоблачных вершин. Потому что бледнеет мое лицо, подсвечивается изнутри, когда я смотрю с балкона десятого этажа.

Да, зато летаю как сокол. Вероятно, самолетная высота не кажется мне реальной — воспринимается изображением, какой-то проекцией с кинопленки. Или в другой жизни я упал не с аэроплана. Поэтому согласился бы стать летчиком и сейчас, ведь Алексей давно доказал мне, что летать можно — как птица по имени Джонатан Ливингстон из «Чайки…» Ричарда Баха. Можно и не только летать.

Алексей Копытов служил в ВВС, занимался техническим обслуживанием самолетов. Он рассказывал мне, будто один парень, тоже срочной службы, настолько был влюблен в крылатую машину, что самостоятельно изучил ее до последнего винтика и проштудировал азы пилотирования. И возможно, этот парень не раз поднимался в небо в состоянии какой-нибудь тренинговой медитации, а однажды поднялся на самом деле: он сделал один круг и посадил машину на место без аварии. И сразу исчез из части — конечно, тоже «посадили», чтоб не взлетал. Говорили, будто в самолете было ядерное оружие. Ну, это вряд ли. Но на что парень надеялся? Как сказал один нобелевский лауреат, нельзя иллюзии исчислить. И где он сейчас — со своей любовью? Правда, эстетическое проявление любви нельзя назвать опасным мероприятием. Вот и смотрел бы, как другие летают! Алексей, например, тоже может разобрать и даже собрать вновь какой-нибудь не очень секретный аэроплан. Или спортивную яхту. Своими небольшими, аккуратными, золотыми от работы руками. Но за тридцать лет, которые я его знаю, он не сделал ни одной серьезной попытки захвата какого-нибудь ракетоносца. Обратите внимание: я говорю не о женщинах, о самолетах.