Диамат
(Роман) - Дуленцов Максим - Страница 59

— А куда мы пойдем? — спросила она.

— Тиха, девка. Пойдем, покажем тебе конфетку сладкую. Хочешь конфетку?

Настя засмеялась, отрицательно помотав головой:

— Я же не маленькая, конфетку надо малышам давать. Вы лучше сводите меня за алтарь, там, наверно, так интересно, а игумен не позволяет. Нельзя женщинам.

— Вот, вот, щас и сводим тебя туда, пошли.

— А мы не туда идем, церковь там, — указала Настя рукой на недостроенный храм.

— Ишь, слепая, а все знает. А мы с другой стороны зайдем, чтобы игумен не приметил. Давай, двигай ходулями.

Насельники были послушниками монастыря. Откинувшись с зоны и доехав до большой Перми, как и многие зэки, Серый с Косым, привыкшие к распорядку колонии и законам, царившим в ней, не могли устроиться на воле, не понимая, кому они нужны и зачем им эта воля в стране, где они еще не бывали, сев при Советах, а выйдя в новой России. Решили осмотреться, обнаружив на отшибе, в старом рабочем районе, местечко вполне подходящее: кормежка, шконка, тепло и мухи не кусают — монастырь недостроенный в Мотовилихе. Принимали там всех с христианской смиренностью. Серый и Косой склонили головы перед игуменом и были благословлены на поселение, рабочие руки монастырю были потребны. Поначалу они даже работали. Потом осмелели, стали щипать помалу, благо рынок был недалеко, на площади у кинотеатра, где с времен путча основались наркоши, покупали на вырученные деньги «герыч», догонялись боярышником. К тому же в монастыре еще и кормили бесплатно, а бывшие зэки умудрялись водить на шконки шалав с той же площади. Жизнь налаживалась. И вот, идя весенним вечером с дозой в предвкушении наслаждений, увидали Серый с Косым девчонку, белобрысую, с глазищами, что твои шлемки, стояла у стены монастырской. То ли подаяния просила, то ли так, но, видно, незрячая, бесхозная. Косой подмигнул: мол, а чо, заберем девку с собой, на шалавах сэкономим, не сдаст, слепая да нищая. Серый согласился. Девка, на удивление, не вопила и не сопротивлялась, шла, как агнец на заклание. Довели ее до пруда, решили тут и дозу вколоть, тут и ее оприходовать, чего на шконку таскать в хату, еще заорет — услышат монахи. А тут темно и безопасно, тут даже менты не ходят. Вкатили по дозе, расслабились. Девка сидит рядом, как ни в чем не бывало, лыбится.

— Ну чо, кто первый? — спросил Косой. Серый махнул рукой: давай. Только Косой девку схватил, как сзади голос:

— Эй, братия, чего творить удумали, уроды?

Оглянулись, а там машина черная, как ночь, богатая, рядом фраер вышел, в плаще кожаном, высокий.

— А чо тебе? Ты чо туза из себя корчишь, фраер? Жми, пока по бубнам не дали.

Но фраер не жал.

— Девушку отпустите, уроды, пока башку вам не снес.

В руке борзого вороным блеснул пистолет. Серый пошел на компромисс.

— Лана, не мечи икру, ща все урегулируем. Косой, отпусти девку.

Косой отпустил, мрачно поглядывая на борзого фраера. Серый же воровским шагом медленно подходил к человеку в плаще, с улыбкой говоря:

— Ну чо, ясно, деловой, не признали, прости, люди невеликие мы, обознались, ты не бери в голову, все, мир!..

Серый подошел близко, протянул руку, всем своим видом выказывая примирение и раскаяние. Человек расслабился, опустил руку с пистолетом в карман, не заметив заточки. Удар Серого пришелся ему в почку. Человек охнул, осел на колено. Второй раз заточка вошла сзади под лопатку. Человек постоял немного на колене и рухнул навзничь.

— Атас, Косой, рвем когти! Девку брось, все равно ничо не видела!

Двое в грязноватых подрясниках скрылись в таких же грязных переулках старого Висима.

Федор был не очень успешным парнем. Кое-как окончил школу, перекантовался на заводе год, потом загремел в армию. Не то чтобы он считал себя неудачником, но жизнь такая ему не очень нравилась. Кто-то поступил в вуз, кто-то был устроен на хорошую работу у родителей или братьев, а он один у мамы, учительницы младших классов, жил скучно и обыденно. Девчонка была у него да исчезла, пока он в армии служил. Здоровьем обижен не был, попал в десант, где прессовали не так сильно, как в обычных войсках. Хотя и там было несахарно. Там же получил новую для себя профессию медбрата за неимением лучших кандидатов, хотя мечтал о должности хлебореза. Зато после дембеля легко устроился в морг санитаром.

Работа была непыльная, малоденежная в смысле зарплаты, но доходная, когда приходили безутешные родственники с различными просьбами да трупы привозили с аварий или еще откуда, где менты обшарить не успели — тоже было чем поживиться. Только вот один раз, в ночное дежурство, после спирта, выпитого на деньги, найденные в зажатой руке жмурика, которого притащили на скорой, привиделось Феде, что встал жмурик с каменного стола, откинул простыню, посмотрел невидящими глазами вокруг, и остальные мертвяки тоже поднялись, увидели пьяного Федю, подошли к нему и сказали — кто остатком рта на проломленной голове, кто спиленной черепной коробкой после вскрытия:

— Ты, грешник, наши деньги украл! Ты гореть будешь в огне праведном, когда встретимся мы с тобой там, на высшем суде, и мы скажем, как ты мертвых обворовывал и живых, скорбящих по мертвым, обдирал за омовение тела усопшего. И будешь ты вечно за это в аду мучиться!

После этих слов дотронулся первый жмурик до лба Фединого, загорелся лоб огнем, а все мертвяки вмиг обратно на столы легли и простынями укрылись.

Очнулся Федя — лоб горит, смотрит — пока спал, метался, кастрюлю с картошкой, вчера оставленной вариться на плитке, рукой снес, и она случайно на его голову не упала, а то не было бы уже головы — сварилась бы. Только капли кипятка попали, пузырь вскочил от ожога, вот и горел лоб. Усмотрел в этом Федор знамение, хотел поделиться пережитым, да с кем? Явственно так стоял перед ним тот жмурик, не отпускал, пугал ночами, требуя назад свои деньги, и решил Федя к Богу податься за спасеньем от видения. Покрестился быстро и пошел послушником в монастырь, какие открывались нынче везде — мода была, что ли, а может, нужда в пристанищах потерянным рабам божьим.

Поехал Федор на Белую гору, попросился туда, предъявил паспорт и военный билет, рассказал историю свою игумену и был принят послушником. Поначалу все было чинно, везде с молитвой на устах. Проникся Федя монашеством, но потом понял, что шумно тут слишком: народ ездит автобусами, машинами, дети бегают каждые выходные, мир захлестывает тишину и благость обители. Первое послушание было у него обжигать глиняные плитки в печи, на которых другой монах, бородатый суровый мужчина, живший в монастыре еще с девяностого, писал имена. Федя засовывал плитки в печь, не обращая внимания на надписи, только потом посмотрел. Там были написаны имена и фамилии разные, какие-то он знал — известные люди, — какие-то нет.

— Это что, брат, на памятники делаем? Вроде вот этот, губернатор, живой еще? — спросил он у монаха.

Тот покачал головой:

— Нет, это игумен в благодарность жертвователям обещал повесить на стену в южный придел, чтобы все знали, кто благодетель, и примером их подвигались на такие же богоугодные дела.

— Так вроде тщеславие это, грех. Ведь в Евангелии написано: любили начальники, кто и уверовал в Иисуса, больше славу человеческую, нежели славу Божию. Разве нет?

— Грех греху рознь. Если малый грех покрывается большим добром, то и не грех это вовсе. Бог простит. Ты давай, посматривай за печью, а то угли гаснут!

Федор сунул в печь еще пару табличек, только на одной из которых было выведено просто «Раба Божия», без имен и регалий, покачал головой и принялся закидывать угли в топку.

После его вообще поставили на тяжелое послушание — кирпич и цемент таскать. Работать Федя не любил, мирян не уважал, хотел вот Богу молиться, а тут, как каторжанин, трудится. Не выдержал, сбежал с Белогорья в Пермь, в Свято-Троицкий Стефанов монастырь. Да и тут было все не свято, по его мнению. Послушники спали на нарах в домах близ храма, работали на стройке, одно благо — мирян праздных шлялось немного. Просился Федя на постриг, да игумен был тверд: пока два года послушаний не пройдет — не быть ему монахом.