Диамат
(Роман) - Дуленцов Максим - Страница 45

Василий Андреевич ошеломленно глядел на Коромыслова, примериваясь, не достанет ли его кулаком, но в кабинет вошли солдаты.

— Благодарю вас, Иван Николаевич, помогли разоблачить, так сказать. Ступайте себе, мы справимся.

Коромыслов вышел с опасливой оглядкой, словно почувствовал угрозу, исходящую от Круглова.

— Ну-с, милостивый государь, сами скажете, где золото, или попробуем дознаться?

Василий Андреевич почувствовал невыносимую безысходность и закрыл глаза. Подполковник затянулся ароматным дымом, махнул рукой:

— В камеру. Завтра дознаем. Уведите его.

Как только солдаты вытолкали Василия Андреевича в коридор, идущий навстречу человек вдруг окликнул его:

— Штабс-капитан Круглов? — и скомандовал солдатам: — Отставить!

Те брякнули прикладами винтовок об пол. Василий Андреевич не поверил своим глазам: прапорщик Оборин стоял перед ним в мундире и погонах полковника!

— Василий Андреевич, как вы тут? Ах да, вы же из этих мест родом. Что случилось, почему вы арестованы? Этот наш держиморда? Сейчас, минутку! — и прапорщик, ныне полковник, скрылся за дверями кабинета, из которого только что вывели Круглова.

Вышел оттуда буквально через минуту:

— Все, все решено, ко мне, ко мне, чай, коньячок. Вы свободны.

Завел к себе, налил коньяку, выпили. Василий Андреевич с трудом пришел в себя.

— Как же это вы, Оборин, здесь оказались? Ведь к Деникину уходили, на Дон?

— Волею судьбы, Василий Андреевич, только ее волей. Через Черное море, канал, вокруг всего света почти, во Владивосток, к адмиралу Колчаку. Слышали? Он теперь Верховный правитель России. С ноября, да. Служил я хорошо, сейчас вот начальник контрразведки корпуса. Да-с, вот такая судьба.

— Вы в такой должности — много знаете. У меня девушку… женщину мою… Чека в тюрьму посадила. Не смог вовремя приехать. Еще осенью. Не слышали о ней ничего? Жена она, бывшая, этого, у вас служит теперь… Коромыслова.

Оборин задумался, потер лоб, внимательно посмотрел на Круглова.

— Знаю, что жену Коромыслова расстреляли большевики. Говорит, по вашему же доносу: мол, вы из-за золота, что выкрали у большевиков, поссорились с ним и сдали в Чека и его самого, и жену его.

Мир рухнул в один момент. Василий Андреевич сжал голову ладонями и, казалось, хотел раздавить ее, исчезнуть, умереть. А зачем теперь жить? Что ему тут делать? Бога нет, да разве, если бы он был, допустил бы такое в созданном им мире? А раз Вареньки нет, и Бога нет, и не встретиться уже с ней ни на этом свете, ни на том, то и жить ни к чему.

— Дайте мне револьвер, Оборин, — только и сказал штабс-капитан Круглов.

Оборин горько покачал головой:

— В наше время самоубийство, Василий Андреевич, бессмысленно. Смерть найдет вас сама, причем быстрее, чем ожидаете. Вот только что вы были на волосок от нее. Кстати, расскажите-ка историю о золоте и вашу роль в ней поясните.

Василий Андреевич коротко и четко доложил все. Вздохнул тяжело:

— Вы понимаете, Оборин, я хотел уехать с ней. Уехать далеко. Так, чтобы не видеть всего этого: войны, революции, России. Я все сделал. И вот что случилось… Я теперь не верю самому себе, ведь я был твердо убежден, что если к чему-то стремиться, то так оно и выйдет. А что сейчас? Я всю жизнь стремился к Вареньке, а она… она… — Круглов разрыдался.

— Помолитесь, Василий Андреевич, оно и полегче будет.

— Я в Бога не верю.

— Ну, тогда вот, — Оборин выложил на стол наган, — не заряжен. Постарайтесь не попадаться на глаза никому. Второй раз я могу вас не спасти, донос лежит в штабе армии, да и на золото всегда найдутся охочие. И я бы не отказался. Но, памятуя о том, что мы вместе пережили на фронте, говорю вам: ступайте с Богом. Быстро и незаметно.

Оборин открыл окно кабинета, выходившее на Каму. Круглов вылез, путаясь в тулупе, и скрылся в белой зимней тишине пермских улочек.

Он шел на север. Спал в сугробах, надеясь, что замерзнет и умрет, но теплый тулуп и сыпавшийся снег спасали его. Ночью в лесу ему казалось, что воющие поодаль волки придут и растерзают его, но звери не приближались, лишь грустная песнь их холодила душу. Пару раз в сумерках, уже под Чердынью, в сосновых лесах, где мало подлесной поросли, привиделся Василию Андреевичу необычный волк. Он был большой, даже громадный, черно-серебристый, с выбеленными клыками и пронзительными глазами-лампочками. Он вышел из-за столетней сосны, посмотрел на Василия, высвечивая взглядом душу, стоял так долго, а потом ушел. И не раз еще приходил — просто смотрел и уходил в тайгу, оставляя Василия Андреевича наедине с его скорбными думами о том, каким бессмысленным стало отныне его бытие, как жаждет он смерти и страшится ее. После ухода волка всегда шел снег, стихал мороз, и клонило в сон.

Так добрался Василий до деревни Семисосны, где подхватила его Марья, втащила в избу, потом выпарила в бане, накрыла старыми отцовыми зипунами, напоила топленым молоком, накормила картошкой паровой. И остался он жить тут, посреди тайги, где не было, казалось, ни революций, ни войн, ни каких других катаклизмов, а были только он, Марья да еще горстка людей, затерявшихся во времени и снегах.

Только и до них эта напасть дотянулась. Марья умерла в двадцать втором от голода. Хлеба не уродились, до деревни добрался продотряд и изъял всю заготовленную солонину.

Василий Андреевич с дедом были в тайге, с осени ушли расставлять капканы, добывать дичь и ловить рыбу. Круглов вообще старался с заимки нос в деревню особо не показывать. Один из деревенских, Ванька Собянин, став начальником, пугал всех выданным ему револьвером и устраивал «совецку влась» на вверенной ему территории деревни, косо поглядывая на отставного офицера. Он и указал на дом Мартюшевых красноармейцам, а те уже выгребли из него все подчистую.

Вернулись Василий с дедом из тайги под Рождество, принесли Марье на праздник сосенку с шишками, две лосиные ноги да собольи шкурки, а она уж промерзла в выстуженной избе, свернувшись калачиком, прижав к себе братца Кольку двенадцати лет от роду: тот как жевал кору ивы — да так и заснул вечным сном с непрожеванной корой в посиневших губах. Изба стояла на отшибе, замело все, следов к ней не было.

Много в ту зиму в Семисоснах померло народу. Василий Андреевич с дедом похоронили Марью да Кольку. Дед по-староверски перекрестился на восток, прошептал губами молитву. Круглов же простоял, понурив голову, проклиная мир, Бога, которому молился дед, советскую власть и себя — за то, что до сих пор ходит по земле, попирая ее бесцельно, потому как ничего не добился в жизни, а только терял, терял и терял. Причем терял все самое лучшее, самое любимое, то, без чего нет жизни, а есть только бессмысленное прозябание.

Уже на заимке достал он из мешка свой револьвер, покрутил барабан с оставшимися четырьмя патронами, что завалялись в подкладке шинели и не были изъяты при аресте, взвел курок, приставил ствол к виску, закрыл глаза и, удивленно подумав, почему же он не сделал этого раньше, нажал на спуск. Наган щелкнул, и Василий Андреевич с неудовольствием осознал, что выстрела не было — осечка. Он взвел курок вновь, но сильная рука вырвала револьвер.

— Чего творишь-то, грешник? Тут книги святые лежат триста лет, убереженные староверцами от Никона, царя Петра и прочих исчадий ада, а ты самоубивство тут учинить захотел! Ну-ка, на колени, лоб об пол разбей, на восток оборотись, нечестивец! Молись Господу нашему Иисусу Христу! Молись хоть как попы поганые учили, все лучше будет. Прибрал Господь Марьюшку, ангелочка Кольку, сына мово Ваню — значит, так надо, такова его воля. Грешил я много, вот мне и испытания. И тебе испытания. Подумай, как грешил, проси у него прощения, может, даст он тебе избавление от мук. Молись! И не думай даже грех самоубивства брать на душу!

Дед для пущей доходчивости своих слов огрел Круглова по башке старой рукописной Библией в деревянном переплете, но после осторожно положил ее в тряпице обратно на полку над печуркой. Револьвер упрятал куда-то, и ружье свое не давал.