Дурная примета (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 20

Бдительность оперов за несколько часов хождения по парку под постоянным напряжением притупилась. Немного расслабились.

Резкий крик боли, раздавшийся с самой окраины парка, заставил оперов вздрогнуть и стремглав броситься вперед, напрямую, через кусты. Надо было торопиться спасать Настю и задерживать Козла.

Девушка лежала на траве. Очертание ее тела не было видно, но светлая блузка, специально одетая на этот случай, чтобы в темноте было лучше следить за ней, подсказала операм место падения тела. Обездвиженная поза лучше любых слов говорила операм, что Козел нанес довольно сильный удар. Амортизировать его не смогли ни вуалетка, ни фанерные кружки, ни тампоны из ваты и марли, подложенные между головой и фанерками.

Над Анастасией стоял и орал благим матом не так от боли, как от испуга Эдик Козел. На его кулаке висела Настина вуалетка, на которую Эдик взирал с недоумением и испугом, словно на вцепившуюся в него змею.

Ствол Григорьевского ПМ, уткнувшегося в грудь Эдика, и грозный окрик: «Стоять! Милиция!» — были для насильника в эту минуту испуга и недоумения слаще бальзама. Хоть и неприятная, но реальность. А до этого сразу же после удара кулаком, непонятно откуда взявшаяся адская боль и женский головной убор, будто оживший и вцепившийся стальными зубами в руку. Словно Господь, видя вопиющую несправедливость, действительно решил наказать насильника. Мистика, да и только…

Козел затих и с детской доверчивостью и надеждой на собственное спасение протянул в сторону опера раненую руку.

— Обе! Обе давай! — не крикнул, а гаркнул Кузьмич.

И Эдик послушно протянул вторую руку.

Григорьев достал наручники и застегнул их на обеих запястьях насильника. Потом резким движением сорвал наколовшуюся на кулак правой руки вуалетку.

— Вот так-то, козлик! Отпрыгался, дорогой! И моли Бога, чтобы с нашей сотрудницей ничего не случилось! Иначе тебе конец. Прямо здесь…

Пока Григорьев занимался с Козловским, он, Алелин, возился с Журавликовой, ощупывая пальцами поверх сбившихся волос её голову. Вроде бы никаких травм и кровотечений не было.

«Потеря сознания, — подсказал опыт. — Оглоушил гад!»

Но вот Анастасия тихонько, почти неслышно, застонала и попыталась встать.

«Слава Богу, жива, — обрадовался искренне, чувствуя, как спадает груз ответственности с души и сердца, — с остальным разберемся»..

— Полежи, полежи чуток, — попросил мягко, как просят ребенка, — пусть стресс пройдет. Голова, наверное, кружится? Нет? Это хорошо. А остальное до свадьбы заживет.

— Он напал неожиданно… Извините меня… — почему-то стала оправдываться Настя. — Я не успела защититься…

И заплакала. Тихо-тихо, словно освобождаясь вместе со слезами от нервного напряжения и тупой боли в затылке.

— Все хорошо, все хорошо, Журавлик, — поглаживал он ее по головке. — Видишь, мы его взяли!

И это «мы», не «я», ни «Григорьев», а именно, «мы», соединяющее в себе общие усилия и крутых оперов, и слабого инспектора по делам несовершеннолетних, как волшебное заклинание, повлияло на Анастасию. Она перестала плакать и с его помощью встала с земли.

— Мы тебя взяли! — сказала тихо и твердо, стараясь посмотреть в испуганные глаза насильника. — Ты понял, подонок, мы тебя взяли!

И тот отозвался:

— Я понял…

— Так-то! — констатировала Анастасия и стала прихорашиваться, приводить в порядок свою прическу и одежду.

Непостижима женская логика: только что плакала от боли и испуга — и вот, уже прихорашивается, наводит марафет, словно сейчас это среди ночного парка самое важное и нужное. Да!..

Как не оглушающе громко орал Козловский, однако на его крик никто не отреагировал. То ли из-за музыки не расслышали, то ли расслышали, но сочли за чью-то неумную шутку. Мало ли дураков гуляет по парку? Как бы там не было, но никто не подошел к операм, чтобы узнать, в чем тут дело.

— Да, мы его взяли, — подхватил Григорьев слова Журавликовой, — и теперь он будет петь, как соловей, обо всех своих преступлениях! Ты меня слышишь, Козел? Или хочешь «скакнуть» с обрыва и сломать себе шею? Тогда — ради Бога! Могу даже помочь…

Он, схватив рукой рубашку Эдика, да так, что довольно болезненно царапнул кончиками пальцев по коже спины негодяя, и слегка подтолкнул к обрыву.

Конечно, никто бы Эдика с обрыва не сталкивал. Это был чисто психологический ход, оперский трюк, «чистой воды» прессинг. Надо было «ковать железо, пока оно горячо», пока Эдик разбит и подавлен, пока он не опомнился и не отошел от страха и боли. И Григорьев «ковал»!

— Слышу, — жалобно отозвался Козловский. — Я все расскажу, только окажите мне помощь. Я боюсь, как бы не случилось заражение крови. Надо укол от столбняка.

Как-никак, а Эдик был без году врач. Подонок с хорошим инстинктом самосохранения.

— В отделе мы тебе укол сделаем. И от столбняка, и от провалов памяти, если вдруг такие возникнут, — жестко и со значением сказал оперативник.

Эдик промолчал. Но дрожал всем телом. Такой озноб бывает после глубокого испуга, при смертельной опасности.

— Ты не думай, Козел, что мы тебе случайно взяли. Мы за тобой давно охотимся, козлиная морда и неуважаемый студент четвертого курса мединститута! — продолжал давить своей «осведомленностью» Григорьев, умышленно, раз за разом повторяя в различных вариациях кличку Эдика, чтобы подозреваемый уже сам себя убедил в том, что милиция о нем все знает и запираться тут не только бесполезно, но и вредно. — Так что и «сыворотки правды», о которой ты, надеюсь, слышал, не понадобится — нагнетал страсти опер. — Слышал о такой?

— Слышал.

— Змечательно, Следовательно, понимаешь, что выбор у тебя невелик. Или правдивые показания, возможность явки с повинной, черт с тобой, учитывая твою молодость, и укол от столбняка. Или тоже укол, но с «сывороткой правды» — и опять твое признание и неизвестные последствия, так как после таких уколов многие в дурдом попадают, в поселок «Искра». Надеюсь, тоже слышал о таком?

В пригороде Курска, в поселке с многозначащим названием «Искра», прозываемом в народе Сапогово или еще ироничнее «Сапожок», располагалась областная психиатрическая клиническая больница, где наряду с отделениями общего режима имелись и закрытые отделения.

— Слышал…

«Молодец, Кузьмич! Вон как «разогревает… — хлопоча над инспектором ПДН, думал с одобрением он, уже поднаторевший в таких делах опер. — Вмешиваться пока не стоит, ну, если самую малость… В отделе продолжим игру. Чувствуется, в этот раз роль «хорошего полицейского» предстоит играть мне».

— Товарищ старший лейтенант, — подыгрывая, официально обратился он к Григорьеву, — пойдем-ка в отдел. Гвозди действительно были ржавые, как бы заражение крови на самом деле не произошло. Хоть он и преступник, но все-таки человек. И к тому же раскаивается. Ведь раскаиваешься?

— Раскаиваюсь, — стелился травой-муравой Козел. — Раскаиваюсь! Я все расскажу.

— А мы сейчас проверим, — не спешил Григорьев — «плохой полицейский». — Пусть-ка он скажет, сколько женщин изнасиловал! А?

— Восемь, — почти сразу ответил Козловский.

В отделе зафиксировано было только пять случаев. На горизонте маячили неизвестные эпизоды. Удивляться этому не стоило: не каждая потерпевшая решится выставить на общее обозрение свой стыд. Оперативники, работая над раскрытием известных фактов преступной деятельности насильника, предполагали что-то подобное. И вот оно, подтверждение.

— Точно? — с нотой недоверия и по-прежнему грозно спросил Григорьев.

Козловский немного подумал, пошевелил губами, словно подсчитывая про себя количество совершенных им изнасилований, и уточнил:

— Девять… Да, девять. Я всех изнасилованных помню. Всех в лицо опознаю.

— Ну что ж, пошли, — проявил «милость» «плохой полицейский» и пропел нещадно фальшивя: «Жил-был у бабушки серенький козлик, серенький козлик, серый козел…».

«…Остались от козлика рожки и ножки», — мысленно окончил детскую песенку он, Алелин, и добавил уже от себя: — Сядет надолго Эдик Козел».