Меч князя Буй-тура (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 38

Всеволод Святославич, как уже сказано, был добрым христианином, но не чересчур набожным, как, например, Николай Святоша, его далекий родственник по прадеду Святославу Ярославичу. Однако игумена печерского, преподобного Феодосия почитал очень. Возможно, из-за того, что тот с родителями длительное время проживал в Курске. Бывая в этом граде, Всеволод обязательно показывал подворье матери преподобного, где теперь проживали внучатые племянники Феодосия от его младшего брата Артемия, носившие среди курчан, как и сам брат блаженного, прозвище Мошна. Знать, были расторопны и ведали звон злата да серебра.

Подворье это, стоявшее особняком от курского детинца и посада, на крутояре со стороны Кура, с которого открывался вид не только на речную долину, но и на Прикурье, конечно, не раз и не два перестраивалось. Время и частые пожары в городе — причина тому. Надо полагать, что от прежнего жилья Феодосия и его родителей — двухъярусного терема за высоким забором, кроме разве что места, ничего не осталось. Но и место, тем паче место, где обитал святой человек, многое значит.

Возможно, Всеволод почитал Феодосия еще и потому, что тот, как и Антоний Печерский, еще один выходец из Чернигово-Северской земли, был одним из первых (после княгини Ольги, великого князя Владимира Святославича и его сыновей Бориса да Глеба) святых земли Русской. Возможно…

Она, княгиня Ольга, не расспрашивала супруга о том, а сам он об этом не распространялся. Хотя в ином охотно делился не только мыслями, но и знаниями. Любил рассказывать об «Изборнике» прадеда своего Святослава Ярославича, даже отдельные выписки из него, сделанные в свое время по указанию родителя черниговскими грамотеями на пергаментных свитках, показывал. А еще любил о житье-бытье народов разных, особенно греческих да латинских, рассказывать, где находил много поучительного и увлекательного, да так красочно, словно сам там бывал да живал. Не хочешь — да заслушаешься.

Бывало, внемля супругу, спросит: «И откуда это все знаешь-ведаешь, сокол мой ясный?» — «От мудрых людей да из свитков древних, из книг греческих да тех летописцев, что монахи Печерского монастыря с благословения преподобного Феодосия, игумена Печерского, писать начали, зорька ты моя светлая».

О том, что иноки Печерской обители пишут погодну летопись о деяниях русских князей, начиная с Рюрика, внука новгородского князя Гостомысла, она знала. И не только знала, но и списки с нее, имевшиеся как у батюшки в Переяславле, так и у супруга в Трубчевске не раз читала. Как и списки с «Поучения» Владимира Мономаха своим сыновьям да «Слово о законе и благодати», писаное митрополитом Ларионом в похвалу Владимиру Крестителю и Ярославу Мудрому. Но одно дело читать, а другое — помнить и приводить в пример.

Так что, наслушавшись сказов супруга, по истечении некоторого времени она сама могла много чудного кому угодно поведать. И ведала, когда гостила у Ярославны или Ростиславны, или когда те к ней погостить прибывали. И Ярославна, и Ростиславовна тоже были большие мастерицы сказы сказывать да песни петь, а не только о бабьих делах — кто замуж вышел, да кто кого родил — лясы-балясы точить.

Правда, такие встречи случались не так уж часто — их супругам-князьям из-за бесконечных походов все было недосуг по гостям разъезжать, хлебосольничать. К тому же большей частью в гости ездили по зимнику, когда, закутавшись в медвежьи шкуры, из возков-дровней носа высунуть на мороз не хотелось. В летнюю пору бывать в гостях хорошо, если позабыть про тряский путь в возках-дрогах на колдобинах, которых на бескрайних дорогах Святой Руси не счесть.

Пока другие князья выясняли: кто какого стола более достоин да кто старше в роду, Всеволод не только крепостицы на порубежье с Половецким Полем построил, но и детинец в Трубчевске обновил, и княжеский терем там отстроил заново. Высокий, светлый, как будто невесомый, парящий над детинцем и градом, но в то же время крепкий и очень надежный, пахнущий свежеструганной сосной и смолистой елью. С древом, пошедшим на строительство, не ужимался — вокруг Трубчевска сплошные леса. И береза, и дуб в них, и ели вековые да сосны, вечнозелеными свечками убегающие в синь небесную, изрядно произрастают.

Но пока он строил, ей с челядью и прочей прислугой пришлось пожить в Курске и стать крестной матерью многим курским детишкам — как из нарочитых горожан, так и из посадского люда. Всем хотелось иметь в крестных саму княгиню. Да и самой было лестно, потому шла в крестные с чистым сердцем и большой охотой, не чуралась. Оттого и стала любима всем курским людом.

Распря из-за владимирского престола кончилась тем, что, в конце концов, после ряда княжеских усобиц и войн, в результате которых рязанский князь Глеб, уже давно владевшей Рязанской, но позарившийся на Суздальскую землю, оказался ослеплен, а вокняжился Михалко Юрьевич. Вокняжился — и учинил в Москве суд над убийцами брата.

Род Кучковичей был изведен под корень: сначала осужденных, начиная с Амбала и Петра Кучковича, вешали за ноги на суках деревьев, затем, изощряясь в меткости, бия о заклад, кто, куда и с какого расстояния попадет, еще живых расстреливали из луков и самострелов.

Но самой лютой была казнь княгини Улиты. Ту, осудив и признав виновной — все послухи и видоки указали на нее, как активного участника заговора против князя Андрея, ее супруга, — живой зашили вместе с кошкой, собакой и петухом в короб и пустили короб на воды Поганого озера. Перепуганные, голодные животные долгое время терзали княгиню, видя в ней вину своему бедственному положению, пока та не испустила дух.

«Не дай, Господи, никому такой смерти, — скорбно качая головами, осеняя себя крестным знаменем, тихо шептали Ефросинья и Агафья, прибывшие в Трубчевск по случаю рождения у нее и Всеволода Святославича первенца, нареченного в честь деда Святославом. — Не дай, Господи! Спаси и сохрани, спаси и сохрани».

Обе были непраздны и ждали прибавления: улыбчивая Агафья — третьего (после Святослава и Олега, рожденного через год после смерти ее батюшки, великого киевского князя Ростислава Мстиславича), скромная и задумчивая Ефросинья — второго. Обе явно переживали за несчастную, оставленную Господом Улиту.

Сама Ольга в этот год была на седьмом небе от счастья — еще бы, после стольких лет бездетной супружеской жизни родить ребеночка! Да какого: крупненького, румянистого, спокойного — ни крика, ни слез. Проснется, полакает грудного молочка — и снова в сон. Во сне и рос, как в сказке, не по дням, а по часам.

Не скрывал своей радости и Всеволод Святославич, то и дело среди дня, оставив на время всякие дела, прибегавший в ее светелку, чтобы полюбоваться розовым комочком, запеленатым в мягкие чистые ткани и мирно посапывающим в зыбке.

«Богатырь растет, богатырь, — молвит весело, улыбчиво, но тихо. И к ней с объятиями да поцелуями: — Спасибо, княгинюшка, радость моя ненаглядная, за подарочек»!

Даже известия из Новгорода Северского о том, что между Олегом Святославичем, поддержанным Ростиславичами да Ярославом Изяславичем Луцким, и Святославом Всеволодовичем Черниговским произошла вражда, не погасили радости родителя. К тому же распря эта вскоре затихла. Олег Святославич вынужден был возвратить двоюродному брату людей и скот, взятый им в селах под Стародубом, куда он ходил с северской дружиною.

В этом же году опростались бременем и невестки: Агафья родила сына, нареченного Давыдом, а Ярославна одарила Игоря Олегом, во святом крещении Павлом. Потому весь следующий год был проведен в поездках друг к другу. То она с Всеволодом гостила у Игоря и Ефросинии, то вместе с ними навещали Олега Святославича и Агафью Ростиславну, то принимали северских и путивльских родственничков у себя в Трубчевске и Курске. Если Игорь и Всеволод входили в силу и были, как говорится, «кровь с молоком» — настоящие витязи, то старший их брат Олег Святославич часто хворал. Впрочем, болезни и хвори, как жаловалась тишком Агафья, не мешали ему, «кобелине старому», заниматься плутнями с полюбовницами из посадских разбитных бабенок-молодух.