Боль - Погодин Радий Петрович - Страница 33

"Каски надели, - подумал Васька, - для кинохроники. Исторический момент. Наверно, у каждого красное знамя за пазухой".

- Привет, славяне, - сказал Васька. - Я с вами. - Один вид пехоты успокаивает и утешает, как мама.

- Сейчас пойдем, - ответили ему.

От рейхстага, от пушки, опрокинутой у самой лестницы, взвилась в небо осыпающаяся розовыми искрами ракета.

Пехота поднялась и с криком "Ура!" некрасиво побежала. В спину у пехоты вид не страшный, но пехота - последний приговор на войне.

Площадь была изрыта окопами и воронками разных размеров.

Когда подбежали ближе, Васька задрал голову, и купол рейхстага показался ему синим. Конь императора вроде бы встал на дыбы. Но все уже было кончено. Под пулеметным огнем пехота взобралась по каменной лестнице, пролезла сквозь выломанные артиллерией окна внутрь, в вестибюль.

Солдаты дрались лицо в лицо. Стреляли грудь в грудь. Отскакивали за статуи. Строгие лица статуй мерцали - то рвались, крошили мрамор гранаты. Солдаты падали, вскакивали и бежали вперед, туда, куда себе каждый назначил: один - к мраморной лестнице на второй этаж, другие - в коридоры и комнаты первого этажа.

Такой бой был за всю войну один. Васька это отчетливо понимал. Он восходил по центральной лестнице со своим никелированным велосипедом.

- Бросай ты велосипед! - кричала Ваське пехота. - На кой он тебе в рейхстаге?

Но в Ваське уже заработал механизм времени и трещал, как будильник: "Пора. Пора..."

- Даваните тут за меня, - сказал Васька. Швырнул гранату на боковой марш, дал очередь из автомата по какой-то высунувшейся из-за перил башке. Шлепнул какую-то статую по мраморному заду ладошкой и ушел в окно.

Васька скатил велосипед по выщербленным ступеням. Вскочил в седло и, не оглядываясь - пехота свое дело знает, - помчал к улице, где виднелись наши тяжелые танки.

- Пехота в здание вошла? - спросили танкисты.

- Вошла, - сказал Васька. - Хлопните по верхам.

Он помчался мимо развалин, среди которых прямоугольной черно-бурой цитаделью возвышалось тяжелое здание со спаренными колоннами и сорванной крышей.

В Моабите, в скверике, Васькиного полка уже не было. Васька погнал к реке.

Полк он догнал на мосту. Крашенные в светло-серый, почти белый цвет, с перилами из простого углового железа, берлинские мосты украшением города назвать было нельзя. Васькин водитель Саша притормаживал. Сзади гудели. Ругались. Васькин экипаж дружно орал и размахивал руками. Васька был в красной пыли и в копоти. Комбинезон на плече разорван. Волосы на виске спеклись от огня. И они простили его.

Васька схватился за броню, уже когда падал. Подтягиваясь, подхваченный ребятами, он видел, как его велосипед, подпрыгивая, катит по зеленому дерновому откосу к реке прямо на женщину с желтыми, почти оранжевыми ведрами. Женщина уклонилась, как-то неспешно повернувшись, и велосипед влетел в реку, весь в брызгах...

...По всей Неве сплетались, пожирали друг друга синие и коричневые ужи. Их тела блестели на солнце, а их борьба поднимала пену.

"Интересно все-таки, как Оноре перепрыгнул ограждение - наверное, оттолкнулся сразу двумя ногами. Потом сгруппировался и как на лыжах поехал. В точке, где купол сверкает, словно соприкасается с солнцем, оттолкнулся и полетел".

Васька смотрел вокруг глазами птицы, усевшейся на плечо Христу.

В Шарлоттенбурге из каждого окна были вывешены белые флаги. Флаги были большие. Глаженые.

Васька потряс головой, перевел взгляд на ротонду, или, как все говорят в Ленинграде, - вышку Исаакиевского собора. Вышка несла крест над Васькиной головой.

"Вот где флаг вешать надо, - подумал Васька. - Кумач победы. Пока солдат домой не пришел - еще не победа. Это для народа победа. А солдат домой идет. Скатывается с крутой горы. Он ведь и сорваться может - с такой вершины. Оноре сорвался. Он, наверное, Прагу освобождал. Девушки его на руках несли. Целовали. Усыпали цветами. А он, вундеркинд, небось кланялся. Ножкой шаркал".

Васька представил Прагу Девятого мая. Золото купола выгнулось чашей стало золотом неба. Васька видел, как девушки и молодые женщины с круглыми от счастья лицами несли на руках Оноре. У Оноре глаза такие детские... На повторение подобного счастья можно надеяться, только поверив в рай. Недаром говорили потом: "Кто из молодых освобождал Прагу - все веселились".

А девушки уходили - уносили Оноре.

Там было и Васькино место. Там были и Васькины букеты.

- Оноре! - закричал Васька. - Не оставляй меня. Я сейчас.

- Молодой человек! - Кто-то схватил его. Васька оттолкнул чужие руки. Но их становилось все больше. Они вцеплялись в пиджак, даже в брюки.

- Оноре! - кричал Васька. Но Оноре уже растаял. Улетел, раскинув руки с длинными, как маховые перья, пальцами.

Впоследствии Васька напишет картину, где Оноре летит-планирует, распластав руки-крылья. Белый, как алебастр, во всем солдатском, в сапогах кирзовых. Позади него на зеленой сырой земле стоят надгробия - гипсовые солдаты, каждый на своем холмике. Один с трубой. Остальные с оружием. И сквозь полупрозрачную землю проступают остовы городов. А на самом переднем плане, как бы смазывая все, ведь память эта не ее, а художника, качается на качелях девочка в красном. И смотрит на нее шалая коза с полным выменем.

Васька стоял, прижатый к вышке спиной. Его держали. Первым он разглядел мальчишку в ушитой пилотке. Мальчишка брызгал на него слезами, бил бледным кулаком по животу и кричал:

- Если пьяный - дома сиди. Чего людей-то пугаешь?

- Молодой человек. - Ваську тянул старик с седыми зеленоватыми волосами, слипшимися на лобастом черепе. - Не нужно, - говорил старик, словно дул на горячее. - Не нужно. Я вас прошу, пойдемте со мной. Пойдемте, я вас прошу.

Старик повел вялого Ваську на спиральную железную лестницу. Встречные уступали им дорогу, прижимаясь к столбу.

- Хочется посмотреть сверху вниз? - спрашивал Васька. - А есть среди вас птички? - Он смеялся, перевешиваясь через перила, словно освобождая желудок, и говорил, морщась: - Нет среди вас птичек.

Встречные терпеливо молчали, им не нужно было оправдываться, их вело наверх здоровое любопытство, здоровая боязнь высоты и здоровое знание, что летать они не умеют, что неумение это заложено в человеке как качество фундаментальное, от которого простираются другие качества, помельче и послабее.