Боль - Погодин Радий Петрович - Страница 23

Может быть, через час Адам появился у Нинки и отдал ей все свои краски - и акварельные, и масляные - и свернутую в рулон бумагу.

- Батя говорит, я их без соображения тру. А ты их на хорошее употребишь, - сказал он, жестко произнося "р".

После Адама и некоторые другие мальчишки, поняв тщетность своих живописных усилий, а рисовали во дворе все, вручили краски и кисти Нинке. Отдавали даже цветные карандаши. Нинку вдруг все увидели и поразились странной ее красоте, странному ее взгляду: робость, смущение, стыдливость - милые основы будущих превосходств - в ее взгляде отсутствовали, как отсутствует суета в движениях большекрылой птицы. Нинка как раз была в той фазе познания, когда даже на самого близкого своего друга и верного человека, Ваську, смотрела, словно был он шмель на лугу, а она видела все сразу: и шмеля, и цветы - весь луг в равновесии с небом и ветром, цельно, как глыбу.

Васька в кухню прошел. Вера чай разливала.

"Какие они с Нинкой разные".

- Вера, Адам тебя любил. Все Нинку, а он тебя.

Вера подошла к нему: в одной руке чайник с заваркой, в другой - с кипятком.

- Вася, - сказала она. - Достань у меня из кармана бритвочку. - Она почти вплотную придвинула к Ваське грудь - на блузке у нее был кармашек. Ну, чего ж ты? - а в глазах голубых шемаханский блеск.

Вася сунул пальцы в Верин кармашек, ощутив через ткань упругость и белорозовость ее груди, - не было там никакой бритвочки. В Вериных глазах опадали фонтаны смеха.

- Дура, - сказал он. - Что я, не помню, как все пацаны вдруг стали бегать к тебе за бритвочкой? Нарочно карандаш сломает и к тебе - мол, дай бритвочку. А ты говорила, вздыхая: "Ну, сам возьми. В кармашке". Девчонки чуть тебя не убили.

- А я и не отказываюсь - дура. Но было приятно. У меня только-только грудь оформилась. Я тогда из вас могла что хочешь сделать.

- Не из меня.

- Чем гордишься - ты всегда на эту тему был недоразвитый. Ты и сейчас, Вася, не понимаешь - Нинкой вы все восхищались, а любили меня. На меня черт перстом указал, так моя бабушка говорила.

Адам со своим Бароном мог залезть под юбку к любой девчонке, кроме Нинки и Веры, - Веру Адам боялся. Вера же проходила мимо Адама впритирочку, иногда подворачивалась нога, и она валилась на него и ойкала, к нему прижимаясь: "Ой, нога моя, нога!" Адам чуть не плакал.

Васька слегка поколачивал Адама за приставание к девчонкам. Однажды Адам остановил его и попросил:

- Ты можешь не драться три дня?

- А что?

- Скажи, должен я отомстить этой Верке?

Васька рассудил - вроде надо бы.

- Я ей и ейным родителям малокровным устрою "джазу".

- Валяй, - сказал Васька.

Адам воткнул между рамой и стеклом Вериного окна иглу хомутную с привязанной к ней суровой ниткой, нитка могла быть простой, не суровой, но Адам настаивал на повышенной прочности - наверное, надеялся поднять звук "джазы" до отвернувшихся от него небес. Дело заключалось в следующем: другой конец нитки привязывался к катушке, катушку следовало вращать в петле - от вибрации стекло начинало гудеть. Натягивая и ослабляя нитку, можно было менять тональность этого гудения и его громкость.

Верино окно гудело три ночи. Вера ходила в школу невыспавшаяся, бледная, ее родители, тоже бледные, не подавали вида, что происходит кошмарное черт те что. Адам, тоже бледный, упрямо губил их всеми частотами звуков, включая и ультразвук, хоть и боялся суровой кары своего справедливого отца-машиниста.

Не спал весь дом, хотя и не понимали люди, что же там во дворе происходит.

На третью ночь Женя Крюк, свесив одну ногу наружу, подыграл Адамовой "джазе" на банджо. Женя понял, в чем дело, и обратил вой стекла в песню первой любви, тоски и любовного мщения.

Музыку прекратил Васька - залез по трубе и сломал иглу.

Адам погиб в своей родной Белоруссии.

Вспомнив Адамову "джазу", Васька расхохотался.

- Ничего в этом смешного не было, - сказала Вера. - Адам дурак. А маму потом увезли в больницу.

Вера ушла в комнату. Васька допил чай и за ней пошел.

Она стояла возле буфета, держала их выпускную фотокарточку, приклеенную на картонное паспарту. Посередине, в тесном окружении ребят, стояли директор, завуч и классная воспитательница Полина Марковна - все трое были помечены крестиками. Все мальчишки, за исключением Васьки и Вышки, тоже были помечены крестиками. И шесть девочек из двенадцати.

- Вышка живет далеко, да и недолюбливал он меня. Вася, он тупой, правда? С девчонками я никогда не дружила. Остался у меня ты один. У тебя есть белая рубашка? Хочешь, я тебе папину дам?

- Давай, - согласился Васька. - Галстука у меня тоже нет.

Все следующее утро Васька доделывал ковры. Их было шесть: три на стенах, три на подрамниках. Разукрашивал одежду и оружие каменьями, золотил орнамент бронзовым порошком, наводил боевой румянец на суровые лица. И пел.

- И репертуар у тебя Афонин, - укорила его Анастасия Ивановна, жалея для него даже песен.

Она вошла в его комнату с Сережей. Причем она вела Сережу за руку, как сына, и всем своим видом говорила: посмотрите на него - каков, а?!

На Сереже вместо курточки с залатанными через край локтями и широченных самодеятельно ушитых брюк был надет костюм маляра-живописца Афанасия Никаноровича, бежевый: не тот, на котором ордена привинчены, другой, еще лучше, всего два раза одеванный и теперь безжалостно перешитый.

Васькины губы шевельнулись.

"Не порицай. Настьке сын нужон, - прозвучал в нем смущенный голос Афанасия Никаноровича. - Не сумели мы с ней в свое-то время. А теперь она себе не дозволит. Что говорить - дура. А ты все же не порицай".

Сережа сиял и мучился одновременно. Он был похож на обтертое рукавом краснобокое яблочко.

Ух как он был хорош!

- Принц! - сказал Васька. - Артист балета. И куда это вы, простите за любопытство, так богато вырядились?

- Устраиваться идем в нашу организацию, - сказала Анастасия Ивановна, с гордой поддевкой.

- Геология пострадает.

- У Сережи организм деликатный - для тонкого дела. Это у некоторых плечи как раз в самый раз, чтобы камни дробить.

- У некоторых плечи есть, - согласился Васька. - Некоторые подумают-подумают и пойдут в кузнецы.