Из глубины глубин
(Большая книга рассказов о морском змее) - Честертон Гилберт Кийт - Страница 67

— Такое животное затратит больше энергии, глотая по одной рыб подобного размера, чем извлечет из пищи, — заметил Гленвей. — Нужно еще учесть, что стаи сельди, макрели, пикши и так далее встречаются в основном в прибрежных водах, и с тех пор, как возникло понятие рыбной ловли, рыбаки охотятся за ними днем и ночью. Существу, которое дышит легкими, приходится достаточно часто выныривать на поверхность; питайся оно такого рода рыбами, мы знали бы его не хуже, чем гигантскую акулу. А главное, оно давно бы вымерло — слабые челюсти не смогли бы защитить его от косаток или морских лисиц, если только раньше с ним не покончили бы кархародоны и другие большие акулы миоцена.

— Если все это так, Гленвей, вы только что похоронили ваше проклятое чудовище.

— Я боялся, что окажусь прав, — признался он. — Впал в страшную тоску. Но однажды мне пришло в голову, что люди, которые неожиданно, на протяжении короткого времени, в условиях плохой видимости и так далее, замечают что-то удивительное и непостижимое, будут склонны преувеличивать наиболее необычный аспект увиденного. Поразительно длинная и гибкая шея покажется им еще длиннее, маленькая голова еще меньше и тому подобное. Я попросил нескольких молодых ребят из Института прикладной психологии провести ряд тестов. Они обнаружили отклонение примерно в двадцать пять процентов. Затем я объяснил им, для чего это понадобилось, и попросил их соответственно изменить рисунок. В результате получилось вот это, — он протянул мне второй лист. — Насколько можно судить, именно это в действительности видели очевидцы.

— Как! В этой треклятой штуке не больше шести футов длины, — удивился я. — Мне кажется, вы пытаетесь подогнать показания свидетелей под умозрительные рассуждения!

— Вовсе нет, — ответил он. — Я все перепроверил. Нанял ихтиолога и специалиста по рептилиям и дал им задание: вообразить животное, которое стояло бы максимально близко к шестидесятифутовому плезиозавру, но было бы практичным в смысле рациона, затрат энергии, самозащиты и тому подобное. Они предложили два или три варианта. Меня заинтересовал этот, — и он показал мне третий рисунок. — Сравнив рисунок с версией психологов, вы убедитесь, что в главных чертах они полностью совпадают.

— Мне все равно… Если уж верить в большого морского ящера, я предпочитаю восьмидесятифутовика.

— Этот весит больше, — возразил Гленвей, — и он, вероятно, в десять раз сильнее. Его челюсти способны отхватить кусок на три фута, и больше. Этот парень может разом проглотить большую барракуду. На дельфина ему хватит двух заходов. Такое животное будет следовать за стаями тунца, альбакора, — любой рыбы весом от пятидесяти до ста пятидесяти фунтов. Но только не трески.

— Почему не трески?

— Рыбаки. Его бы заметили.

— Ага!

— Очевидно, треска его не интересует.

— Хм… Две испорченные половинки не сложатся в целое. Но в ваших словах есть некоторый смысл.

Гленвей это принял: от других он и такого не мог добиться. Он принялся нетерпеливо показывать мне карты и схемы, дополненные его собственными наблюдениями. Они отражали сезонные миграции глубоководных рыб в восточной части Тихого океана; когда сведений не хватало, он обращался к данным о более мелких рыбешках, служивших пищей крупным. Он перечислял пищевые цепочки, передвижения полей планктона, температуру слоев воды и так далее. Опираясь на все это и с учетом различных других факторов, Гленвею удалось обозначить на карте большой овал с разбросанными тут и там датами; он проходил по громадным уединенным водам океана, что простираются от берегов Чили до Алеутов.

Таков был охотничий участок Гленвея. Я участвовал в двух или трех его плаваниях.

Там почти не было островов и пароходных линий. Я регулярно дежурил в вороньем гнезде — два часа утром и два вечером. Невозможно сидеть день за днем и ждать встречи с чем-то, не веря в глубине души в саму возможность такой встречи. Кроме того, я любил Гленвея и ничто не доставило бы мне большей радости, чем первым заметить его ящера на зеленой глади или синих волнах. Желание во что бы то ни стало найти ящера наделяло мускулистыми изгибами каждый проплывавший мимо ствол пальмы, и в каждом выпрыгнувшем вдалеке из воды дельфине нам виделась черная, мокрая, кожистая шея.

Моя рука, опережая мысль, тянулась тогда к красной кнопке на ограждении. Эта кнопка и такие же кнопки на носу и у штурвала были соединены проводами с зуммером в каюте Гленвея. Но зуммер молчал и ширь горизонта день за днем оставалась пустынной.

Гленвей был отличным навигатором. Однажды утром, когда я сидел на марсе, он позвал меня снизу, спрашивая, не видно ли что-либо в море. Я ответил, что ничего не вижу — и, приложив к глазам бинокль, тут же заметил темный невысокий холм. Он проступал на горизонте, как бесконечно тонкая карандашная линия в месте соприкосновения неба и моря.

— Что-то вижу… Земля! Впереди земля!

— Это Паумоа.

Он и не подумал упомянуть, что мы идем на Паумоа — главный остров небольшого изолированного архипелага к северо-востоку от Маркизских островов. Я слышал об этом острове. Кто-то рассказывал, что там живут восемь или десять американцев и что со времен войны им почти не привозят почту. Охотничья тропа Гленвея проходила в пяти дети милях от острова, и он, как выяснилось, согласился по пути заглянуть туда. Как ни морщился он при грубых шутках о морском змее, он был уроженцем Новой Англии и считал, что люди должны получать свою почту.

Остров казался издали изогнутой спиной кита в горячей зеленой пене, которая заранее намекает на кокосовые пальмы и скуку. Я отложил слабый бинокль и взялся за оптическую трубу. Теперь я мог ясно разглядеть гавань, разбросанные вокруг белые бунгало и даже людей. Вскоре один из островитян заметил яхту. Он козырьком приложил руку ко лбу, замахал руками и стал указывать на нас. Из бунгало вышел еще один человек с биноклем в руках. Оба бросились к стоявшему поодаль джипу. Джип проехал вдоль гавани и остановился у другого бунгало. Кто-то вышел из машины, кто-то сел в нее. Джип снова двинулся, исчез в пальмовой роще, показался на другой стороне, взобрался по узкой колее и исчез за холмом.

К тому времени и другие обитатели острова заметили нас. Времени поглазеть у них было достаточно — у острова ветер неожиданно стих. День уже клонился к вечеру, когда «Зенобия», распустив все паруса, как громадный цветок лепестки, медленно вплыла в гавань Паумоа.

— Какая унылая дыра! — сказал я. — Чем они здесь зарабатывают на жизнь? Копрой?

— Копрой и ракушками. Один парень высушивает морские огурцы и продает их китайским перекупщикам по всему миру. Как-то приехал новый Гоген из Сан-Франциско, но долго не выдержал.

— Как это они не перерезали друг другу горло из чистой скуки?

— Ну, они каждый вечер играют в покер и, кажется, придумали способ не действовать друг другу на нервы.

— М-да, это здесь не лишнее…

На острове не видать было ничего, кроме кокосовых пальм (а они мне совсем не нравятся) и треклятых одинаковых бунгало, точно выписанных по почте из какого-то каталога. То, что я издали принял за газоны с пестрыми цветами вокруг бунгало, оказалось грудами жестянок из-под консервов — частью проржавевших, частью еще с этикетками. Но я не слишком оглядывался по сторонам: мы уже сошли на пристань, где нас приветствовали местные жители в шортах и старомодных тропических шлемах. И приветствовали, надо сказать, очень радушно.

— Послушайте, — сказал один из местных, Виктор Брювер, — у нас тут недавно поселились двое новеньких с Явы. Мы заставили их попотеть! Стоило нам вас заметить, как они начали готовить рийстафель. Вы должны остаться на обед, не то эти ребята обидятся. Черт, вы же не захотите обидеть пару ребят, которые полдня жарились у горячей плиты, готовя вам обед!

Гленвей хотел только забрать мешок с исходящей почтой и побыстрее отплыть. Но мысль о том, что придется кого-то обидеть, буквально причиняла ему боль. Он посмотрел на меня с затаенной надеждой, ожидая, как видно, что я приду на помощь. В такие (правда, достаточно редкие в обществе Гленвея) минуты я чувствовал, что Фицджеральд был прав: богатые действительно отличаются от вас и от меня. Подумав об этом и предвкушая рийстафель[98], я поступил ровно наоборот, заметив, что до ночи ветер вряд ли поднимется, а значит, мы и времени не потеряем. Гленвей немедленно сдался, и вскоре мы уже сидели, потягивая напитки, беседуя с островитянами и глядя на закат.