Древняя Греция. От Геракла до Перикла - Савельев Андрей Николаевич - Страница 60

Смерть Сократа. Скульптор Павел Антокольский. Сократ то ли спит, то ли пьян. Но на самом деле умер

Телесное бессмертие ниже духовного, а потому оно доступнее в молодости. И Диотима рекомендует указывать молодым верную дорогу через любовь к прекрасному телу. Это родит прекрасные мысли, а потом – понимание, что красота у всех тел одна и та же. И тогда возникнет любовь ко всем прекрасным телам, в сравнении с которой любовь к одному отдельному телу покажется мелкой. И тогда откроется ценность красоты души, которая выше красоты тела. И когда юноша постигнет красоту нравов и обычаев, начнет рождать благие суждения, красота тела покажется ему ничтожной. Потом от нравов он перейдет к наукам, и уже никогда не пленится чьей-то частной красотой и не пренебрежет морем красоты, созерцаемым в мудрости. Наконец, ему откроется вечное – прекрасное само по себе, возвышенное над разновидностями прекрасного, божественно прекрасное. Тем самым родится истинная добродетель, а вместе с ней возникнет любовь богов.

На пути перехода от менее возвышенной к более возвышенной любви Диотима (Сократ) поминает «правильную любовь к юношам», благодаря которой можно подняться к другим разновидностям прекрасного. Впрочем, узрев истинно прекрасное, зрелый человек, по мысли Диотимы, не будет приходить в восторг от красивых мальчиков и юношей, которых греки называют «возлюбленные» и которыми у них принято было любоваться. Тем самым гомосексуализм и педофилия, будучи реальностью Древней Греции (как и современного мира), Сократом представляются как низменная «любовь», нечто от «пошлого Эрота».

Лукавый панегирик (Алкивиад)

Стоило Сократу закончить речь, как к пирующим присоединяется пьяный Алкивиад с ватагой спутников. Выглядит он легкомысленно – на голове венок из плюща и фиалок и множество лент, флейтистка поддерживает его нетвердые движения. Алкивиад требует «продолжения банкета». Он настолько нетрезв, что не замечает Сократа и садится рядом с Агафоном, увенчивая его своими лентами. Наконец, увидев Сократа, он вскакивает и вопит о том, что тот устроил ему засаду «и здесь».

Претензии к Сократу абсурдны: мол, ему стоило бы делить ложе с комедиантом Аристофаном, а не с прекрасным Агафоном. Сократ тут же жалуется Агафону, что Алкивиад его одолевает своей ревностью и прохода не дает: ни взгляни на юношу, ни побеседуй с каким-нибудь красавцем. Сократ даже притворно опасается насилия со стороны безумно влюбчивого пьяницы. Причем, Сократ употребляет странный оборот: «с тех пор, как я полюбил его». Исходя из того понимания любви, которое содержится в «Пире», странность рассеивается: речь идет о близком приятельстве, дружбе.

Алкивиад, внешне не смиряясь, тут же переходит на другой тон и просит Агафона вернуть ему часть лент, чтобы украсить и голову Сократа и чтобы тот не считал, что его – победителя во всех спорах – чем-то предпочли лишь позавчера прославившемуся Агафону. Внимание его переключается на остальных присутствующих, которых он считает слишком трезвыми, а потому берет на себя руководство всеобщим пьянством. В руки ему попадает громадная чаша, и он начинает всех потчевать. Замечая между делом, что Сократу это нипочем: «Он выпьет, сколько ему ни прикажешь, и не опьянеет ни чуточки».

Остановить тотальную пьянку попытался Эриксимах, сообщивший Алкивиаду замысел с речами в честь Эрота. И потребовал, чтобы тот продолжил задуманное, а за ним следующие сотрапезники. Алкивиад сначала пытается задеть Сократа: мол, что бы ни сказал мыслитель, все обстоит в любом случае как раз наоборот. А стоит при нем похвалить кого-то другого (хоть бога), он «сразу же дает волю рукам». Что поделать: не любит Сократ, когда при нем хвалят богов, не понимая в их сущности ровным счетом ничего. Он только что как раз продемонстрировал, насколько пустыми были похвалы Эроту со стороны Агафона.

– Тогда, – соглашается Эриксимах, – воздай хвалу Сократу.

Алкивиад продолжает скоморошество, притворно пугаясь Сократа, который не спустит ему насмешек. Сократ соглашается только с одним: Алкивиад будет говорить только правду. И тот принимается за дело, обещая ни в коем случае не поднимать Сократа на смех, но именно этим он и начинает свою речь.

По Алкивиаду, Сократ «похож на тех силенов, какие бывают в мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются изваяния богов. Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия».

Действительно, внешность Сократа очень сходна с образами, о которых говорит Алкивиад. Тут он не отступил от правды, но эта правда в сложившихся обстоятельствах оборачивается насмешкой. Алкивиад развивает тему: Сократ дерзок, Сократ завораживает своими речами не хуже, чем Марсий своей флейтой. Причем эти речи увлекают даже в плохом пересказе! Алкивиад говорит, что у слушателей Сократа сердце начинает биться сильнее, а из глаз текут слезы, чего не происходит даже когда выступают блестящие ораторы, подобные Периклу. Дело доходит до того, что Алкивиад уже боится слушать Сократа и бросается от него наутек (что явное преувеличение, обусловленное игривым настроением Алкивиада и глубоким опьянением).

Еще одна черта, о которой говорит Алкивиад: Сократ «морочит людей притворным самоуничижением», хотя ему совершенно неважно, красив человек или нет, богат ли, обладает ли какими-то чертами, которые превозносит толпа. Все это для Сократа ничего не стоит. Может быть, Сократ действительно видел в людях ту самую высшую красоту, которая незаметна большинству, падкому на внешние черты красоты и успеха.

Затем Алкивиад делится своими гомосексуальными переживаниями: о том, как он, поразившись «таящимися изваяниями», которые Сократ раскрыл перед ним, решил (по предположению самого Алкивиада), что тот «позарится на красоту» своего приятеля. И стал искать повода, чтобы остаться с Сократом с глазу на глаз. Он тщетно ждал, что тот будет говорить с ним «как говорят без свидетелей влюбленные». Но этого не произошло: после обычных бесед Сократ удалился. Тогда Алкивиад решил предложить Сократу совместные занятия гимнастикой и борьбой. Но опять ничего не вышло. Третья попытка – нечто вроде «ужина при свечах». Но Сократ после ужина пожелал уйти. В другой раз Сократ согласился переночевать. И тогда Алкивиад (будто бы) прямо объявил, что Сократ – единственный достойный его поклонник, и что он не намерен ему отказывать.

В шутливых заигрываниях пьяного Алкивиада вновь подчеркивается, что имеет Сократ в виду, когда говорит о любви. И в этом эпизоде содержится ответ тем, кто непременно должен был заподозрить в учении Сократа нечто гомосексуальное. Поведение Сократа подчеркивает, что ничего такого в его учении нет и быть не может.

Сократ выходит из этого эпизода (по рассказу Алкивиада) в соответствии со своими представлениями о красоте, полученными от Диотимы. Он ответил Алкивиаду, что тот хочет обменять одну красоту на другую: предложить красоту миловидности и получить красоту мудрости, приобрести красоту настоящую в обмен на красоту кажущуюся, «выменять медь на золото». Алкивиад это понял по-своему и решил прилечь с Сократом под его потертый плащ и обнять его. Сократ же просто заснул. Алкивиад был возмущен таким пренебрежением. Но и сердиться на него не мог, восхищаясь характером, благоразумием и мужеством Сократа. Алкивиад почувствовал себя одновременно и уязвленным, и полностью покоренным.

Смягчает досаду Алкивиада тот факт, что Сократ точно так же обошелся не только с ним, но и с Хармидом, сыном Главкона, и с Эвтидемом, сыном Дикола, и со многими другими. Они полагали, что поведения Сократа – это поведение поклонника, но потом выходило, что он сам становился предметом любви.