Никому не скажем (СИ) - Резник Юлия - Страница 38

— Кит… Кит, ты меня слышишь? — не знаю, почему шепчу. Кажется, любой громкий звук сейчас может его разрушить. — Никита!

Он отводит руки — и мое горло перехватывает будто удавкой. Его лицо выглядит неживой фарфоровой маской, которая прямо сейчас, на моих глазах, разрушается… идет безобразными трещинами. И это так страшно, что мой голос ломается, когда я в который раз повторяю:

— Что случилось, Кит?

Я хочу дотронуться до его руки, но почему-то пальцы замирают в воздухе, так и не коснувшись его загорелой кожи.

— Читай, — хрипит он и встает, уступая мне место за компьютером. Кит двигается так медленно, что я вижу это все будто в замедленной съемке. — Ну же! Читай… Это отец прислал.

Речь Кита звучит невнятно. Кажется, у него стучат зубы. И мне становится страшно. Я еще не знаю, что там написано, но мне страшно, просто до чертиков, уже сейчас. За него… За нас. На глаза набегают слезы, и я бы рада со всем этим побыстрее покончить, но строчки, как нарочно, расплываются перед глазами. И мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы вернуть зрению четкость.

Читаю. Запинаюсь, возвращаюсь обратно… Все так просто. И так сложно одновременно.

— Он, что же… он убил себя, чтобы защитить нас с Женькой?

— Нет. У него просто не осталось выхода. Ты же понимаешь, втянуть его в эти все схемы распила бюджета могли только шантажом. У отца было единственное слабое место — вы. На это и давили…

— Думаешь, ему угрожали расправой над нами?

— Уверен. Пока можно было как-то крутиться — он барахтался. А когда его слили — появилась опасность, что он сдаст других. Не покончи он с жизнью сам — его бы порешили в СИЗО. Люди, которые много знают — долго не живут. Он понимал, что прийти за ним могут в любой момент. И неизвестно, кто бы им попался под руку первым.

Ты… или Женька.

— Господи! Почему он мне ничего не сказал? Мы бы что-нибудь придумали! Уехали бы куда-то… Я не знаю…

— Вас бы нашли. Да ты читай… Читай. Это не самое страшное.

Я сглотнула готовый сорваться вопрос о том, что может быть страшнее смерти, и прошептала совсем другое:

— Как глупо и нелепо… Ведь это их не остановило, так? Они же… все равно зачем-то к нам пришли.

— Читай дальше, Ева… — Кит устало растер лицо и отвернулся к окну, за которым уже стало совсем темно.

«… Перед смертью, сын, я должен сказать тебе кое-что важное. Но ты не думай, что это потому, что я вдруг раскаялся.

Нет. Я тебе уже говорил: ты хороший парень, я тобой по-настоящему горжусь и люблю, но что касается Евы… Ты сам все испортил, Никита. Не по зубам тебе она оказалась. И если моя вина исключительно в том, что я смог то, чего не смог ты — что ж, так тому и быть. Можешь ненавидеть меня и дальше. Только эту девочку спасать надо было. И я ее спас. А теперь, может быть, твоя очередь. Я тебя как друга прошу, защити её, если я своей смертью этот вопрос не закрою. Ее и Женьку. Она уверена в обратном, но это твой сын. Я всегда о том подозревал — уж слишком он на тебя похож, да и Ева, глупая, она же во всем мне призналась. Представляешь? Вот так пришла и сказала — я тебя предала.

И вещи собрала. А я не отпустил. Простил. Любил ее очень, да и сейчас люблю. В общем, это я к чему? На днях я сделал ДНК-тест. Не для себя сделал. Для меня-то это ровным счетом ничего не меняет. Я как любил Женьку, так и люблю, а вот для тебя самого это может оказаться решающим фактором. Так что знай, за кого ты теперь в ответе. Хоть я до последнего надеюсь, что твоя защита им не потребуется. Просто знай. На всякий случай. И на него же ссылка на Гугл Диске. Я, может, и облажался по полной, но кое-как все же подстраховался. Если Еве или Женьке будет что-то угрожать — используй эту информацию. Сам я не стал. Слишком много судеб она перемелет. Задействуй ее, только если другого выхода не останется.

И прошу, сделай так, чтобы Женя меня не забыл. Ему я был лучшим отцом, чем тебе, Никита. Оставайтесь с богом».

Пальцы касаются клавиатуры. Зачем? Я не знаю. Ну, не для того же, чтобы ему ответ написать, ей богу… А она почему-то мокрая. Неужели это все слезы? Рукой вытираю нос. Безжалостно закусываю дрожащие губы. Еще немного, и к слезам добавится кровь.

— Почему ты… почему ты, видя… как он на меня похож… Ведь похож, я это сразу заметил… Почему ты не засомневалась в том, кто его отец?

Кап-кап. Стряхиваю влагу. Но это все равно, что пытаться остановить ливень ситом.

— Ты использовал презерватив. — Не узнаю ни своего голоса, ни его. Мы звучим совершенно по-новому. Может быть, это даже какой-то новый язык. Язык сломленных. — Я точно знаю, что использовал. Утром я достала его из мусорной корзины, чтобы… — всхлипываю, — чтобы Саша ничего не узнал.

— Но потом сама ему обо всем и рассказала.

— Да… Не смогла утаить. Он того не заслуживал. Он… спас меня. От самой себя спас. Я же… после того, как тебя увидела с этой… Я же думала — в петлю… что угодно… Ты себе, наверное, даже представить не можешь, как я тебя любила! — Встаю с кресла, потому что это невыносимо. Иду, сама не зная, куда. — А тут еще бабушке стало хуже. На почве сахара у нее развилась гангрена. Ей ампутировали ступню, я… Господи… Да разве все так расскажешь?

— Прости меня…

Оборачиваюсь. Вот только что толку? Я не вижу его лица из-за слез, лишь расплывчатые очертания фигуры.

— Ты использовал презерватив, а с Сашей мы не предохранялись. Что мне было думать?

Кит зарывается пятерней в волосы в растерянном детском жесте, который я сотни раз наблюдала у Женьки.

Сглатываю.

— Наверное, он прохудился… Такое бывает, — наконец, хрипит он.

— Наверное.

Отворачиваюсь к окну, за которым ничего не меняется. И только я никогда уже не буду прежней. Я пытаюсь себя убедить, что ничего непоправимого не случилось: проблемы рано или поздно решатся, обиды забудутся, и просто нужно не сломаться до этих пор, но как? В приоткрытую форточку дует декабрьской стужей, а я не могу поднять руку, чтобы его закрыть.

— Мам, Кит! Ну, сколько вы будете здесь сидеть?! Мы же хотели погамать, что, все отменяется?

Оборачиваюсь резко, так что кружится голова. Как объяснить сыну произошедшее, если я и сама не могу это утрясти в голове? Перевожу взгляд на Кита, но тому не до меня. Он смотрит на Женьку, совершенно по-новому, жадно смотрит.

— Да, Жень, конечно. Может, в плойку сыграем? У меня где-то были классные игры.

— Ну, так, давай! Я думал, со скуки скисну…

Сокрушаясь и подпрыгивая от нетерпения, Женька идет вслед за Китом, и я выхожу за ними, но у входа в гостиную запинаюсь. Не думаю, что пока готова видеть их вот так… Мне нужно немного времени.

— Я буду в кухне. Приготовлю чего-нибудь.

Кит, наконец, отрывается от Женьки и неуверенно мне кивает. Между нами повисает долгая тягучая пауза, такая громкая и звенящая, что мне становится не по себе. Заученно улыбаюсь, — я привыкла улыбаться на камеру — мне не привыкать, — и, отступив вглубь коридора, утыкаюсь лицом в ладони.

Мне нужно… мне физически нужно уйти, иначе я вернусь и, наплевав на то, что Женьке пока ничего знать не стоит, упаду Киту в объятья, оплету руками ногами, и никуда больше не отпущу. Даже понимая то, что ничего уже не изменить, никуда его не отпущу!

Я иду медленно на носочках, будто боясь наступить на осколки… А они повсюду, повсюду они — наши битые вдребезги детские души.

Готовка немного успокаивает. Я берусь за самое сложное блюдо из тех, что можно приготовить из имеющихся в наличии продуктов. На все про все уходит часа два. Я возвращаюсь в гостиную, чтобы позвать всех ужинать, но не могу произнести и звука. Я залипаю на Ките, который с каким-то ненормальным остервенением мочит монстров. Он даже взмок. Рубашка, которую Кит так и не снял, прилипла к его спине. Он выглядит ужасно. Как будто и впрямь побывал в мясорубке: пот катится по его вискам и блестит на лбу, зубы напряженно стиснуты, лицо застыло в странной нечеловеческой гримасе, и только глаза, вполне себе человеческие глаза блестят. Когда перса убивают — Кит включает игру по новой. И так происходит снова, и снова. Он словно с ума сходит. Прямо на наших глазах. И даже Женька, который поначалу решил, что его напарник просто увлекся, в какой-то момент понимает, что что-то не так.