Пархоменко
(Роман) - Иванов Всеволод - Страница 74

Штрауб привык к определенности. Он думал, что ему тоже мало нравится теперь профессия разведчика, и кто знает: не поступить ли ему так, как поступили многие из знакомых генералов, которые, как носовой платок перекладывают из одного кармана в другой, переложили себя из кармана Германии в карман Франции? Но он, по определенности и прямой направленности своего характера, не мог долго оставаться при таких мыслях. Пока он выбрал одну страну и будет ей служить! И раз Вера Николаевна выбрала его, Штрауба, то она и должна служить ему! И что же тогда, значит этот непонятный сверлящий взгляд, которым смотрит она даже тогда, когда гладит его теперь сильно поредевшие на темени черные волосы?

Четвертого февраля 1919 года он возвращался с секретного собрания киевского бюро анархистов. Он пересекал площадь возле памятника Хмельницкому. Утром была оттепель, но к вечеру дунуло холодом, и памятник, как и деревья, покрылся легким кисейным пологом инея. Когда Штрауб перешагивал через канавки, по краям их подламывались от движения воздуха легкие льдинки, падавшие со звоном в воду, которая подхватывала их и медленно, еще по-зимнему, волокла дальше.

В последнее время у него часто болела голова и быстро уставали ноги. А в этот день он особенно плохо себя чувствовал, и недомогание увеличилось еще оттого, что на секретном совещании сказали: не сегодня-завтра украинская Красная Армия войдет в Киев, так как под Дарницей петлюровские сечевые стрельцы, гайдамаки и запорожцы потерпели полное поражение. Не утешало и то, что десант союзников высадился на берега Черного моря и занял Херсон и Николаев и что вчера другой десант союзников занял Владивосток. Когда-то там свяжешься с ними! А вот тут анархист и головной атаман Запорожья Григорьев, утвержденный Петлюрой, говорят, переходит на платформу Советов. Что теперь делать?

На крыльце под навесом у дверей его квартиры стояла Вера Николаевна. Она была в синей шубе с лисьим воротником, в синей шляпке, и лицо у нее было оживленное и такое раздражающе бодрое, что Штраубу стало вдруг совсем холодно и он поднял барашковый воротник пальто. С крыши падали на потемневший снег крупные и редкие капли, и это тоже раздражало.

— Петлюра бежал в Винницу! — воскликнула Вера Николаевна.

— Чему же радоваться? — спросил Штрауб.

— Но мы присоединимся к украинской Красной Армии!

— Кто мы?

— Атаман Запорожья и Александрии!

Она рассмеялась, лицо у нее стало совсем розовое, и что-то защемило в сердце Штрауба. Он спросил, глядя на падающие капли:

— Григорьев?

— Да. Он говорит, и я согласна с ним, что мы вместе с Красной Армией ненавидим авантюриста Петлюру и согласны бороться против интервентов, если Советы оставят в неприкосновенности нашу организацию, оружие, снаряжение, должности…

Штрауб вздохнул и ступил на крыльцо. Вера Николаевна, весело улыбаясь, пропустила его, а сама шагнула вниз.

— Разве ты уходишь, Вера?

— Да. Надо запастись сладким. Боюсь, что завтра его в городе уже не будет.

— Значит, мы остаемся?

— У меня есть основание думать, что предложение Григорьева будет принято. Я полагаю… Впрочем, хочешь — уезжай. Я остаюсь.

Она подобрала и без того короткую юбку и прыгнула со второй ступеньки. Как всегда, ножки ее были в длинных замшевых гетрах с бесчисленными пуговицами, и три крайние пуговицы снизу были сейчас покрыты снегом. С тяжелой неприязнью Штрауб подумал, что у него тоже нет желания уезжать, а в особенности одному.

— Кроме того, у нас гости, — проговорила она обернувшись.

— Кто?

— Твой отец. Почему он приехал?

— У него здесь дела.

В последнее время он несколько раз встречал отца, и хотя встречи всегда были холодные, но все же с ним приятно встречаться. Отец не знал, чем занимается сын, и тем не менее всегда при встрече просил денег. Деньги не были ему нужны, но он считал, что сын обязан помогать отцу. Последний раз Штрауб, чтобы прекратить эти разговоры о деньгах и чтобы отец признал его окончательно непутевым, подарил ему свою брошюру об анархизме. И теперь ему даже стало любопытно узнать, зачем это мог приехать отец. «За покупками, наверное, — вяло думал он, снимая калоши и вяло одергивая костюм, — думает, что я комиссионер, и хочет через меня купить подешевле».

Отец поливал из стакана цветы на подоконнике. Увидав сына, он поспешно поставил стакан на стол, вытер лежащим на столе полотенцем руки и засеменил навстречу. Лицо у него было радостное, такое, какое едва ли когда видел Эрнст. Лицо его сильно постарело, но сейчас было совсем свежее и все лоснилось приятным серебром после недавнего бритья. От него пахло одеколоном.

— Жена — красавица. Красавица! — оценил отец, тряся ему руки и заглядывая в рот, словно изучая его зубы. — Поздравляю!

— Мы не венчаны, — сказал Штрауб, не понимая его и сопротивляясь его радости.

— Ничего! Анархия — мать порядка, — вдруг произнес он неожиданно серьезно. — Вначале не венчаны, а потом повенчаетесь, и будет еще крепче.

Он подвел сына к окну и, приблизив свое лицо к его лицу, спросил:

— Так, значит, анархизм?

— Анархизм, — хмуро ответил Штрауб.

Отец потряс ему руку выше локтя.

— Превосходно!

— Что превосходно?

— Превосходное слово. Помещик, всем понятно, никому не нужен.

Штрауб заинтересовался горячностью отца.

— Кто же вам нужен?

Отец стукнул себя кулаком в грудь, и лицо его так побагровело, что седые усы и брови выделились особенно ярко.

— Кто нужен? Собственник нужен! А собственнику нужна земля.

— Помещик тоже собственник.

— Из помещика армии не составишь. А все понимают, что только армия защитит собственность. Помещиком не хотят быть!.. То есть сейчас, — поправился он. — Но каждому хочется иметь собственное поле. Собственное! Свое! Навсегда. На веки вечные, в собственность!

Слово «собственность» он произносил, свертывая рот в трубочку и словно выпуская изо рта какой-то золотой и звонкий шар. И казалось, что шар этот катится откуда-то покатом, катится неудержимо и катится так вкусно и приятно, что во рту у Эрнста появились слюни. Эрнст вышел к дверям столовой и крикнул через коридор:

— А что у нас на обед сегодня?

Отец воскликнул:

— Какой там обед! Именно сейчас надо выяснить самое главное.

— Что же?

— Главное в анархизме. Ведь Советы мне земли не дадут? В собственность?

— Вам, я думаю, ни в собственность, ни даже в пользование не дадут.

— Но отдохнуть-то мне от войны хочется?

— Много вы воевали, — сказал, улыбаясь, Штрауб. — Лучше нам, папаша, пообедать. Шура! Накрывайте на стол.

Прислуга, откормленная, грудастая, с веселыми черными глазами, изредка поглядывала на хозяина как-то особенно ласково, стучала тарелками и бесшумно раскладывала ножи. Штрауб слушал отца и в то же время смотрел на столь огромные плечи прислуги, словно та после войны тоже собиралась отдыхать, и родить, и кормить сразу чуть ли не пятерых. Она слушала внимательно разговоры о земле, и Штрауб вспомнил, как недавно, ночью, когда Вера Николаевна ушла к подруге, он вернулся домой один, и Шура открывала ему дверь, и он вцепился в нее, а она ответила только одно: «Поздно, поди, жена сейчас придет». И было странно, что этот поступок не имел никакого значения и ничего не изменил в его отношениях с женой.

Он повернулся к отцу и спросил:

— И беднякам надо земли?

— Конечно.

— В собственность?

— Предпочитаю — в собственность.

— Но если большевики обещают им земли не в собственность, а обещают для пользования, и много, и потом еще добавят землю, отнятую у кулаков, у собственников, вряд ли мужики будут бороться вместе с анархистами за их довольно сомнительную собственность?

— Не будут бороться.

— Так в чем же дело?

Отец сказал решительно:

— Вот и нужно Советскую власть спутать с анархизмом! Чтобы сам черт не разобрался. А затем: анархия — мать порядка, и крышка, всяк имеет свой кусок!

Отец указал на прислугу: