Пархоменко
(Роман) - Иванов Всеволод - Страница 12

— Суши весла! — раздался вдруг с обрыва громкий и властный голос. — С чем пожаловали, станичники?

— А ты кто такой? — спросил урядник, кладя руку на эфес шашки.

— А я начальник боевой дружины, — сказал Пархоменко. — Видишь.

Было темно. На обрыве не то сидели, не то лежали люди. Звякнуло какое-то оружие и вроде как бы блеснули дула винтовок, и тут казаки подумали, что стоят они на голом песке у голой реки, по которой и вплавь пуститься нельзя, потому что речное сияние как ни слабо, а укажет твою голову. Бей на выбор. Сжалось урядничье сердце. Сжались и сердца казаков.

Начальник боевой дружины понял, должно быть, это, потому что бесстрашно спрыгнул с обрыва и подошел вплотную к казакам.

— Сдавай ружья, патроны, сумки, — сказал он скороговоркой. — Клади на песок.

Казаки положили на песок сначала сумки, затем патроны.

— Хорошие ружья, — сказал урядник.

— Головы еще дороже, — сказал начальник.

— Так, — сказал урядник, вздыхая и кладя первым свое ружье на песок. — Других распоряжений не будет?

— Будет, — сказал начальник. — Если еще вмешаетесь, станичники, красного петуха пустим. Хаты у вас деревянные, лето жаркое, а пожар станицу любит.

Урядник снял фуражку и бросил ее на песок:

— Дьявол попутал, господин начальник! Даем клятву. Не только сами не пойдем — и других не пустим.

Казаки все кинули фуражки на песок:

— Даем клятву, господин начальник!

— Ладно. Садись по лодкам!

Уже с середины реки урядник крикнул:

— А ружья-то когда-нибудь вернете, господин начальник?

Пархоменко рассмеялся:

— Когда-нибудь вернем.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Пора страдная, горячая. Пшеница в поле сухо звенит спелыми колосьями. Между рядов ее тянутся к Макарову Яру брички и дроги, хотя все селение уже занято вплоть до ветряков съехавшимся народом. Приехали крестьяне помещиков и Воробьева, и Дорошенко, и Подстаканникова, и двух друзей — Куницы и Пробки, и Гусарова, и множества других. Они едут среди рядов пшеницы с ее желто-галунным блеском и с хохотом глядят, как помещичья скотина идет в стойла без пастуха.

На площади продолжается митинг. Площадь охраняют крестьяне, вооруженные вилами и ружьями, отнятыми у стражников и казаков. Посреди, на площади, как раз против ворот экономии, стоит стол, а рядом с ним другой, поменьше. На этом столе лежат трофеи — двадцать пять казачьих фуражек.

Крестьяне опять рассказывают об избиениях: кто-то из приехавших плачет, кто-то радуется, что приехал, а какая-то старуха требует, чтобы отперли церковь и разрешили подать «грамотку» о здоровье Ивана и Александра — «крестьянских защитников». Поскрипывают брички, битком набитые народом, распространяя запах отличной колесной мази и прекрасно откормленных помещичьим сеном коней. Женщины одеты по-праздничному: на них свежие коленкоровые кофты, похожие на ковыль ленты; атласно-красные платки горят, червонные юбки шуршат, ярко начищенные ботинки отражают все, что можно отразить. Женщины стоят, обняв друг друга за плечи. И когда Александр на рыжем коне, пробираясь через площадь, чтобы проверить караулы, говорит: «Извиняюсь, посторонитесь», и женщины, полуоткрыв алые рты, и мужчины, поглаживая усы и поправляя соломенные шляпы, — все говорят:

— Гарные люди приехали, гарные!

А крестьянин, что подвез Ивана после дождя, кричит на всю площадь:

— А то не я первый сказал, шо гарные люди к нам едут?

Голоса ораторов твердеют:

— Довольно мы работали помещику! Заберем скот по дворам. Все равно и скот и хлеба наши!

На стол поднимается Александр Пархоменко. Слушают его, затая дыхание.

— Учитель наш Ленин говорит, что истребление имущества является лишь результатом неорганизованности, неуменья взять себе и удержать за собой имущество врага, вместо того чтобы уничтожать это имущество, или результатом слабости, когда воюющий мстит врагу, не имея силы уничтожить, раздавить врага. Вот как говорит Ленин. А разве у нас нет сил? Разве мы не удержим имущество, если понадобится, если придет время?

— А може, оно пришло? — спрашивают из толпы. — Може, уже подул ветер?

— Ждем ветра, — говорит Александр и смотрит на край неба, как бы ища скачущего всадника с сообщением о том, что подул ветер и пора разбросать огонь из костра. — Подождем.

На веранде в экономии помещики прислушиваются к голосам на площади. В полураскрытые ворота можно разглядеть пеструю, необычайную, набитую до отказа народом площадь. Можно увидеть и крестьян с вилами и ружьями. Эрнст Штрауб уже ничего не советует, про себя он решил бесповоротно, что пойдет теперь «по военному делу». Сверху, со второго этажа, слышны всхлипывания барынь: им самим пришлось сегодня готовить завтрак и даже разжигать плиту. Особенно громко всхлипывает Ася — старшая дочь Ильенко, жена земского начальника Филатова. Она обижается на мужа: он же земский, он обязан усмирить бунт, а он ждет каких-то казаков, каких-то уланов из города.

Филатов, брюхатый и лысый, с опухшими лиловыми веками, сидит в форменной тужурке на стуле возле крыльца и тупо смотрит на клумбы. Цветы без поливки увяли, на дорожках следы коней. Ух, тяжело!

Ильенко держит в руках фуражку земского и, быстро семеня, кружит возле стула.

— Ваш долг, Иван Константинович, — говорит он басом, — пока слышен разумный голос Пархоменко, вступить в переговоры. Надо выгадать время.

— А если в городе то же самое?

— Тогда мы выгадаем не только время, но и нашу жизнь.

— Почему же вы ее вчера не выгадывали? — язвительно говорит земский, вздыхает, берет фуражку и нахлобучивает ее до ушей. Он делает несколько шагов по дорожке, затем останавливается. — Дай мне портфель. Может быть, с портфелем меня бить не будут. Да и денег туда положи.

Ася пухлыми руками осторожно выносит рыжий портфель с блестящим замком. Грудь ее быстро поднимается и опускается. Земский целует ее в лоб и думает про себя: «Не понимаю, как можно в такое время носить декольте». Вздыхая, сопя, он медленно идет. В воротах он оборачивается. Ася издали крестит его. Земский думает: «Убьют меня, а она все будет в том же декольте. Ух, тяжело!»

Увидев земского, Пархоменко делает знак руками, и толпа расступается. Она стоит молча, хмуро, тяжело дыша. Земский, чувствуя мурашки в икрах, задыхаясь, идет к столу. У него нет сил достать платок, и он вытирает лоб просто ладонью. Фуражка сдвинулась на затылок, лысину жжет солнце, он устал, и ему смертельно хочется поскорей закончить переговоры. Он тихо говорит:

— Сделаем перерыв, Александр Яковлевич, покупаемся, пообедаем, а там поговорим.

Пархоменко кричит со стола прямо в толпу:

— Слышите, мужики! Господин Филатов приглашает меня обедать и купаться. За тем я приехал по поручению партии? Обедать, купаться? Слышите?

И он, с огромной силой, на всю площадь, резко говорит:

— Все народные права за один барский обед хочет купить? Не купишь нас!

Площадь вопит:

— Привыкли подкупать!

— Не кнутом, так копейкой?..

— В холодную начальника! В холодную!

— В Донец его! Там на дне холодно!

Филатов поспешно лезет на стол. Руки у него короткие и никак не могут достать до другого края стола. Пархоменко берет его за борт тужурки — и вот начальник на столе. В желудке у начальника начинает холодеть, сердце щемит. «Ух, тяжело», — думает он и поспешно спрашивает:

— Какие будут требования, православные? — Раскрывает портфель, достает оттуда карандаш, бумагу. — Какие требования?

Площадь гудит. Ничего понять невозможно.

Пархоменко говорит:

— Мы требуем, чтобы избитым полицией платили по пять рублей в день. Работать они не могут. Так? Кто согласен, прошу поднять руки.

Площадь вся поднимает руки.

Филатов не в состоянии и подумать, что не может же в самом деле полиция избить всю площадь, он думает только, щупая портфель, хватит ли денег.

— Кто избит, выступите вперед.

Выходит человек пятнадцать, двадцать.