Повести и рассказы - Короленко Владимир Галактионович - Страница 4

Мучительно размышлял Добротворский о смысле своей литературно-публицистической деятельности и горько сознавал тщетность многолетних усилий, направленных на улучшение положения народа. Действительно, критика не удостаивала его вниманием, в большую литературу он не пробился, существенно помочь народу не смог, чиновничий бюрократизм был гораздо сильнее, чем казалось ему. «Обидно, — сетует он в одном из писем к Короленко, — ни славы писателя мне не нужно, ни денег — дороже мне те мысли, которые я вкладываю в каждый рассказ мой». Писателя угнетает необходимость постоянно подлаживаться к цензурным притеснениям или прихотям порой не очень-то сведущих в литературе редакторов. Послал по Вашему совету один рассказ в «Журнал для всех» — «„День доктора Мамина“ (прием больных у доктора) — не нравится редактору, — жалуется он Короленко в письме от 30 ноября 1899 года. — Переделывать не стал: я уже и так немало грешил, приделывая концы к некоторым моим рассказам, подлаживаясь к требованиям редакции, а иногда, быть может, и просто ко вкусу господина редактора. Чтобы писать, по моему мнению, нужно, прежде всего, завоевать себе известное положение в литературном мире. А впрочем, разве господин Катков (царство ему небесное) не требовал от графа Толстого, чтобы тот изменил конец „Анны Карениной“? Здесь и имя не спасло! Не думайте, однако ж, что я мню о себе много как о писателе — я писатель маленький, но своеобразный, прямолинейный — я не умею сочинять, пишу лишь то, что диктует мне в данную минуту мое сердце. Как же тут изменять что-нибудь? Изменяя, будешь изменять себе». Здесь Добротворский формулирует, правда несколько упрощенно, свои эстетические взгляды, сводящиеся к честному, реалистическому изображению жизни.

В письмах к Короленко образно и правдиво выражены также политические убеждения Добротворского. Рассказав в письме от 14 января 1903 года о том, что ему приходится встречаться с людьми различных взглядов, он пишет не без юмора: «Приходят разные люди, вот, например, сошлись два человека — монархист и республиканец — увидели друг друга у Добротворского и удивились, а Добротворский им: „Господа! Успокойтесь. Ни ваша монархия ограничения и неограничения, ни те республики, какие я вижу, — меня не удовлетворяют. Везде ложь, везде корысть и человеконенавистничество“». Добротворский мечтал о каком-то новом государственном управлении, без чиновничье-бюрократического аппарата, ибо в последнем он видел одно из главных зол бедственного положения народных масс. Яснее о своих политических убеждениях он не высказывается. Но бесспорно то, что большие надежды в улучшении условий жизни в России он возлагал на просветительство и добрых интеллигентных людей (не последнее место здесь он отводил писателям), которые, как ему казалось, будут честно и бескорыстно служить народу.

Для воссоздания полной картины взаимоотношений Короленко и Добротворского не достает писем Короленко. Тем не менее, имеющиеся письма не только разносторонне характеризуют Добротворского как человека и писателя, но и проливают — пусть, может быть, и незначительный — свет и на Короленко, показывают его многолетний интерес к общественной и культурной жизни Уфы, а также огромный авторитет и благотворное влияние на провинциальных писателей. Точную оценку значения литературной деятельности Добротворского дал Короленко в своей статье «Скромный юбилей»:

«В „Русских ведомостях“ (19 января, № 17) отмечено недавно исполнившееся 65-летие Петра Ивановича Добротворского, беллетриста и, главное, провинциального публициста, оказавшего в свое время большое влияние на раскрытие знаменитой российской Панамы с башкирскими землями. С 65-летием почтенного писателя совпало 25-летие со времени уничтожения в Оренбургском крае генерал-губернаторства, на почве которого так пышно расцвело земельное хищение в благословенной Башкирии. Благодаря статьям П. И. Добротворского были назначены две сенаторские ревизии — кн(язя) Шаховского и Ковалевского. „Первая из них, — говорит автор заметки, — не имела успеха, так как была парализована вмешательством генерал-губернатора Крыжановского, явившегося в последнюю минуту на выручку уфимского губернатора С. П. Ушакова. Зато вторая ревизия закончилась полным разгромом оренбургско-уфимского хищнического гнезда…“.

Многим, конечно, еще памятны перипетии этой хищнической истории, разоблачение которой затронуло очень широкие круги. Конечно, хищничество и после этого не прекратилось, так как общие наши порядки быстро затягивают следы разоблачений и общественной борьбы с ними. Обличительная литература нашего времени далеко не всесильна в этой борьбе, и средства одной только (да и то убогой) нашей гласности — ничтожны без коренного изменения тех условий, которые способствуют буйному произрастанию темных дел и хищений. Но если надежды русского общества оправдаются, то в близком будущем нам предстоит, без сомнения, пережить вспышку „обличительной горячки“ посильнее той, какую видело уже пореформенное русское общество в 60-х годах. Теперь, после реформы, история должна отметить первые годы ХХ-го столетия, — обличительная литература, без сомнения, охватит наше отечество с еще большею силой, и надо надеяться, что в этом очистительном огне исчезнет много сорных трав, заглушающих теперь здоровые всходы русской жизни. Но если это и так, — с тем большею благодарностью мы должны приветствовать мужественных работников печати, которые поднимали свой голос в глухую пору торжества реакции и бюрократического своеволия и в самых глухих углах нашего отечества»[13].

М. Горький считал Короленко своим учителем, указывал на его близость к нашей эпохе и выразил уверенность, что в «…великой работе строения новой России найдет должную оценку и прекрасный труд честнейшего русского писателя В. Г. Короленко, человека с большим и сильным сердцем»[14].

МУРАТ РАХИМКУЛОВ

ПУГАЧЕВСКАЯ ЛЕГЕНДА НА УРАЛЕ

Одна выписка из следствия оренбургской секретной комиссии об Емельяне Пугачеве начинается так: «Место, где сей изверг на свет произник, есть казачья малороссийская Зимовейская станица; рожден и воспитан, по-видимому его злодеянию, так сказать, адским млеком от казака той станицы Ивана Михайловича Пугачева жены Анны Михайловой».

Все современные официальные характеристики Пугачева составлялись в том же канцелярски-проклинательном стиле и рисуют перед нами не реального человека, а какое-то невероятное чудовище, воспитанное именно «адским млеком» и чуть не буквально злопыхающее пламенем.

Этот тон установился надолго в официальной переписке.

Известно, как в то время относились ко всякого рода титулам, в которых даже подскоблить описку считалось преступлением. У Пугачева тоже был свой официальный титул: «Известный государственный вор, изверг, злодей и самозванец Емелька Пугачев». Красноречивые люди, обладавшие даром слова и хорошо владевшие пером, ухитрялись разукрасить этот титул разными, еще более выразительными надстройками и прибавлениями. Но уже меньше этого сказать (было) неприлично, а пожалуй, даже неблагонадежно и опасно.

Литература не отставала от официального тона. Тогдашнее «образованное» общество, состоявшее из дворян и чиновников, чувствовало, конечно, что вся сила народного движения направлялась именно против него, понятно, в каком виде представлялся ему человек, олицетворявший страшную опасность. «Ты подлый, дерзкий человек», — восклицал в пиитическом рвении Сумароков при известии о поимке Пугачева, —