Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство - Давыдычев Лев Иванович - Страница 15

Что именно возмутило Иллариона Венедиктовича в потомчиках, перечислять не стану, это вы, уважаемые читатели, и без меня знаете. Отмечу лишь три наиболее привычных фактора:

1) нежелание, а может быть, уже и неумение думать над своими поступками;

2) маленькие пока, но заметные задатки будущих крупных недостатков;

3) наиполнейшая безответственность.

А история с чёрным котёночком чуть ли не доконала Иллариона Венедиктовича. Но ни на секунду, ни на мгновение у него не возникло полного отчаяния или желания отказаться от задуманного. Всю жизнь он следовал и не собирался, тем более из-за какого-то Федьки и его приятелей-истязателей, изменить правилу: задумал доброе дело — доведи его до конца, несмотря ни на что! Пусть на каждом шагу тебя подкарауливают самые коварные трудности, — вперёд!

И он продолжал подготовку к редчайшему биолого-психолого-педагогическому эксперименту, убежденный, что принципиально прав во всех своих действиях.

Помогало ему то обстоятельство, что он поменял квартиру (старая была для него велика), на новом местожительстве его никто не знал, и мальчишки вели себя откровенно, нисколечко не стесняясь. Конечно, среди них было много хороших ребят, за судьбу которых нечего и волноваться, но ведь был среди них и Федька с его приятелями-истязателями! И Вовик Краснощёков — микроскопический государственный преступник — существовал себе на здоровье!

Встретив Вовика при совершении им очередного преступления — бесплатном проезде на одном из видов городского транспорта — трамвае, Илларион Венедиктович решился на довольно рискованный шаг. Не смущаясь многими недостатками краснощёкого дармоезда, будущий Лапа замыслил взять его в своеобразные помощники, чуть-чуть-чуть приоткрыв ему принцип редчайшего биолого-психолого-педагогического эксперимента, если, конечно, Вовик выдержит хотя бы одно, самое легкое испытание.

Не выдержал!

Проспал!

Продрых!!!

Обнаружив это и машинально отметив, что мороженым ещё не торгуют ввиду раннего часа, унылый, даже скорбный и обиженный, Илларион Венедиктович всё-таки с полчасика посидел на стулике перед столиком под полосатым полотняным тентом.

Вернувшись домой, он долго стоял в коридоре, почему-то смотрел в зеркало, ничего там не видя, посидел на кухне, вяло размышляя, не попить ли чайку, затем поплёлся в кабинет, опустился в кресло за письменным столом, машинально постукивая пальцами по нему, и ни о чём не думая… Он чувствовал, что совершает ошибку, но не мог, да и не пытался уловить, в чём же она заключается… Сначала он сообразил, что ошибка касается Вовика.

Это было ясно, так ясно, что…

— Да как раз ничего и не ясно! — громко прошептал Илларион Венедиктович и резко встал, почти вскочил. — Конечно, я поступил абсолютно правильно! — уже громко, в полный голос продолжал он. — Человек дал мне слово быть в определённом месте в определённое время для важнейшего разговора и — НЕ СОИЗВОЛИЛ прибыть! И я оч-чень принципиально поступил, не став ждать его… — В голосе Иллариона Венедиктовича проскользнули нотки неуверенности. — А если с ним что-нибудь случилось? — Он даже повеселел, но сразу же его охватило уныние. — А если он всё-таки попросту проспал? В конце концов я обязан, о-бя-зан! — громко повторил он. — Знать всё! Всё знать! — чуть ли не крикнул он и решительнейшим шагом направился к дверям.

Возбуждённо размышляя, убеждая себя и оправдывая, Илларион Венедиктович стремительно шёл по улицам.

Каким бы ни был безответственным этот краснощёкий дармоезд, бросать его нельзя. Но, с другой стороны, если генерал-лейтенант в отставке простит негодному мальчишке его недостойное поведение, ведь тем самым он как бы поощрит засоню, оправдает его продрыхивание! Дескать, живи как жил, валяй дурака, совершай микроскопические государственные преступления, — генерал-лейтенант в отставке тебя подождёт да ещё и мороженым вдоволь угостит!

Запутавшись в противоречивых рассуждениях, Илларион Венедиктович шёл уже медленно и машинально, отчаявшись найти окончательное твёрдое решение. Впервые в жизни он действовал наугад: мол, будь что будет, а…

Что — а? А то, что, если назвался груздем, полезай в кузов!

Надо, надо, на-до дело довести до конца!

И чем ближе подходил снова уже быстрым шагом к месту встречи Илларион Венедиктович; тем чаще он то и дело опускал голову, честно говоря, боясь не увидеть там Вовика.

Он остановился и взглянул на часы: десять сорок четыре.

Опять опустив голову, словно она разом отяжелела от мрачных мыслей, Илларион Венедиктович всё медленнее и медленнее подходил к столику, за которым вчера…

За столиком сидел Федька, тот самый Федька, который со своими приятелями-истязателями недавно на глазах Иллариона Венедиктовича мучил чёрного котёночка.

Федька старательно и нежно, полузакрыв от блаженства чёрные, продолговатые, чуть раскосые, глаза, облизывал палочку-ложечку, которой давно съел всё мороженое из стаканчика.

Чтобы не оставлять вас, уважаемые читатели, в неведении и недоумении, спешу сообщить: Вовик проснулся в девять тридцать две, двадцать три минуты ему потребовалось на дорогу, примерно полчаса он просидел на стулике за столиком и отправился восвояси, абсолютно уверенный, что именно нелепый случай лишил его возможности продолжить знакомство с генерал-лейтенантом в отставке, который обещал ему… А, теперь уже неважно, чего тот ему обещал! Уплёлся Вовик домой злой, раздосадованный, обиженный и несчастный…

Сев напротив Федьки, Илларион Венедиктович внимательно разглядывал его. Худенький, кудрявенький, курносый, большеухий, из-за длинного тонкогубого рта немножко похожий на лягушонка из мультика… Федька, заглянул в стаканчик, громко и разочарованно вздохнул, ещё раз старательно и нежно лизнул палочку-ложечку, встретился взглядом с Илларионом Венедиктовичем и уныло сказал:

— Всё. Мало мороженого ложат в стаканчик.

— Не ложат, а кладут.

Федька согласно кивнул, добавил ещё унылее:

— Ложат тоже мало.

— Подожди меня, — сказал Илларион Венедиктович, ушёл и вернулся с шестью стаканчиками мороженого, три поставил перед мальчишкой. — Угощайся на здоровье.

Чёрные, продолговатые, чуть раскосые глаза Федьки почти округлились от наивеличайшего изумления. Он раскрыл длинный тонкогубый рот, но произнести не мог никакого даже звука, не то что слова.

— Ешь, ешь, — грустно предложил Илларион Венедиктович.

— Я могу… — Федька в предвкушении удовольствия подержал все три стаканчика в руках. — Ух, и люблю я его!

— Вот и действуй.

«Не пришёл… не пришёл… не СОИЗВОЛИЛ прийти… проспал… продрых… — тупо слышалось в голове Иллариона Венедиктовича. Он тряхнул головой, и в ней стало вроде бы яснее. — А может, и приходил? И не дождался? А может, ещё вернется? А?»

Он уже расправился с мороженым, а Федька только заканчивал старательно и нежно долизывать содержимое первого стаканчика, спросил:

— За что вы меня так?

— Ешь, ешь, — с удовольствием глядя на него, проговорил Илларион Венедиктович. — Ты как здесь оказался?

Не переставая старательно и нежно слизывать мороженое с палочки-ложечки, Федька отвечал:

— Пятнадцать ко… пеек на… шёл… тут вот…

Разговаривать с ним сейчас было трудно, практически невозможно. Илларион Венедиктович терпеливо ждал, пока Федька не отставит последний стаканчик, тогда только спросил:

— Кем ты собираешься стать, Фёдор, когда вырастешь?

— А чего собираться-то? Вырасту и стану кем-нибудь. Отец хочет, чтоб я по его стопам пошёл. Он пожарный у меня. Я сначала согласился: пожары-то редко бывают. А он в прошлом году обгорел. Старуху долго из огня вытаскивал. Она больно толстая была. Правда, медаль получил и премию.

— И ты раздумал идти по его стопам? Ведь спасти человека — это прекрасно!

— Прекрасно, конечно, — согласился Федька. — Меховые, сапоги ему дарили. У старухи-то шесть, сыновей, и всё к отцу приходили. Кто торт принесет, кто что. А один сын, летчик, меховые сапоги принес. Отец не взял. Мамка его потом до ночи ругала и ревела.