Штрафники. Люди в кирасах
(Сборник) - Колбасов Н. - Страница 18

— Чтоб от каравая кусмень оттяпать, — догадался Юра.

— Точно, — подтвердил Застежкин. — Долго ждал, покеда хозяйка захрапела. А как услыхал, что храпит, потянулся до полки, обперся об нее, чтоб другой рукой каравай к себе подтянуть, а полка эта тут возьми и оборвись с гвоздей. То ли мужик у этой бабы непутевый был, то ли она сама тою полку к стене прилаживала.

Ну, полка, конешное дело, вместе с посудой и караваем вниз рухнула, я вслед за ней носопыркой в пол. Посуда, которая стеклянная да глиняная была, само собой, вдребезги разлетелась, а я — в крик, потому как спужался сильно.

— Так, а хозяйка шо? — заинтересованно спросил Павленко.

— Дык што она… В большущей силе, надо сказать, баба оказалась. Подхватилась с постели и хвать меня за шкирку, будто кутенка. Ну и заперла в баньке, чтобы утром, значит, в сельсовет отвести. Пущай, дескать, с моих родителев за побитую посуду взыщут.

— Вот это убил медведя. Ну, а черт-то с рогами где тебе встретился?

— Дык где ж, в той самой баньке и встренулся. Темно в ней, сажа кругом, копоть. И слышу, в темноте топчется кто-то возле меня, носом фыркает. Ну, думаю, сгибну я тут окончательно, потому как в баньке у этой ведьмы не иначе сам черт прижился, боле некому. Жмусь я от него в угол, а он все ко мне подступает. Я еще дале от него. Потом чую, под руку вроде железяка какая-то попала. Пощупал — лом.

— Ну, с ломом и черт не страшен.

— Вот и я так решил. Схапал тот лом двумя руками и саданул на звук в черта. Повозился он, посопел, пошебуршился маленько и затих. А мне какой сон, притулился в углу и дышать в полную силу боюсь. Так до света и просидел. А как развиднелось, гляжу, посеред бани телок-сосунок валяется и лом у него из бока торчит. Уже и застыл бедный.

Тут уж меня и вовсе, как осиновый лист, в дрожь кинуло. Потому как уже две шкоды натворил. Теперь, думаю, хозяйка меня беспременно самого прикончит в этой баньке и захоронит вместе с телком и побитой посудой.

— Ну-ну, а дальше что было?

— Чую, дверь вроде в избе брякнула и кто-то топает к баньке. Я к щелке приткнулся — хозяйка с ведром идет. Телка поить, стал быть, собралася. Ну, как токмо отсунула она дверную задвижку, я и ломанулся прямо в дверь, сшиб ее вместе с ведром и сиганул в лес. А ты, Шустряк, толкуешь — медведь…

Долго не утихал смех, а Застежкин сидел с тем же серьезным видом, добывал посредством кремня, куска подпилка и трута огонь для самокрутки.

В отделении Красовского бойцов долго веселил Славка Фитюлин, не без юмора рассказывая, кто как вел себя в решающие минуты атаки:

— …А теперь я вам о нашем командире скажу пару слов. Ноги у него длинные и бежал он впереди всех. Только смотрю я: чего это он все время оглядывается? Потом уже сообразил: беспокоился наш командир, не сели ли мы на перекур в самый решающий момент и не остался ли он один, без своего войска…

— Кончай трепаться, Фитюлин. Выдумываешь какую-то ерунду, — оборвал его Олег. Он сидел особняком, сцепив на колене руки, и всем своим видом изображал командирскую озабоченность и значимость.

День стоял теплый, и шинели бойцов были закручены в скатки, только у него накинута на плечи. И шинель особенная — кавалерийская. Она выгодно подчеркивала ладную, стройную фигуру Олега. И свои сапоги он умудрился где-то поменять на хромовые офицерские. За прошедшие две недели Красовский сумел завоевать авторитет в своем отделении. Его «отпетые» относились к нему с уважением и подчинялись, хоть и обращались к нему не на «вы». Один только Славка Фитюлин все еще ерепенится, часто не соглашается с его мнением, вступает в пререкания. Вот и сейчас, нет, чтобы промолчать на замечание командира, он опять в амбицию:

— Когда про других рассказывал, ты смеялся. А как до тебя дошло — сразу «кончай трепаться». А я не кончу. И не кричи на меня, надоело!

— Прекратить! — побагровел Красовский. — Ты с кем пререкаешься?

— Ты, командир, не надувайся, а то лопнешь еще ненароком. Чего побледнел? Не боюсь я тебя.

Лицо у Олега, действительно, побледнело. Ненавидяще глядя на Фитюлина, он прохрипел:

— Зато твоя уродливая рожа никогда не бледнеет… Красюк…

Славка вскочил будто ужаленный и, сжав кулаки, шагнул к Красовскому. Подняв правую ладонь ребром перед вздымающейся грудью, он чуть ли не шепотом пригрозил:

— Сейчас рубану по дыхалу и копыта отбросишь, «ваше благородие», пижон уссурийский.

Шрамы на его лице посинели, на скулах взбухли желваки…

— Боец Фитюлин, прекратить! — закричал командир взвода, в это время разговаривавший неподалеку с Пугачевым.

Славка будто наткнулся на невидимое препятствие, тяжело перевел дыхание и медленно разжал кулаки. Догадываясь, что начальство подзовет его сейчас к себе, стал оправлять гимнастерку. И когда Пугачев действительно поманил к себе рукой, подошел подчеркнуто строевым шагом, доложился по всей форме.

— Почему набросились с угрозами на своего командира? — строго спросил Андрей.

— Так он же сам меня оскорбил. Лицо мое ему, видите ли, не нравится.

— Третьего дня я уже беседовал с вами. Вы обещали вести себя сдержаннее и я вам тогда поверил.

— Я слово свое держу, товарищ лейтенант. С того раза никого первым не задевал. А оскорблений никогда не прощал и прощать не буду. И этому не спущу…

— Не «этот», а ваш непосредственный начальник, командир отделения.

— Да какой из него командир?! Показушник он, весь насквозь фальшивый, как крапленая карта. Неужели не видите?..

— Все это слова, Фитюлин, ваши эмоции. Что-либо конкретное против вашего командира отделения вы можете сказать? Нет? Так в чем же дело? Кроме того, даже если вы считаете его действия неправомочными, вы обязаны обжаловать их по команде. На фронте за такие штучки вы пошли бы под трибунал… словом, буду ходатайствовать о вашем возвращении в колонию.

Возле недавно подъехавшей полковой кухни затрубил горнист, приглашая роты на обед.

— Так что же мы с вами решим, Фитюлин? — еще раз глянув в лицо солдата, спросил Пугачев.

Славка подавленно молчал, опустив голову. Потом едва слышно осевшим голосом проговорил:

— Вы мне еще раз поверьте, товарищ политрук. Ну, в последний раз. Слово даю, исправлюсь.

После долгой паузы Пугачев решил:

— Будь по-вашему. В последний раз. Идите на обед. — И, глядя на удаляющегося бойца, сказал Колобову: — Красовский тоже хорош. Пусть после занятий зайдет в канцелярию.

Обеденный перерыв сократился до получаса. Майор Терехин приказал уплотнить последний день учебы до предела. Близился уже вечер, а интенсивность занятий не ослабевала. Штрафники учились далеко и точно метать гранату, быстро окапываться под огнем противника, ползать по-пластунски.

Больше других повезло отделению Павленко — его бойцы осваивали навыки оказания первой медицинской помощи. Санинструктор роты Маша Усольцева с санитарками Фросей и Тосей обучали их азам санитарного дела. Девчата были молодые, веселые, и парням, давно не общавшимся с женским «составом», казались неповторимыми красавицами. Когда кого-либо из них во время демонстрационных перевязок касались девичьи руки, они замирали от счастья.

Ловко накладывая бинт на локоть отделенного Павленко, санинструктор ласково говорила:

— Вот так, миленький, будешь бинтовать локтевой сустав, если товарища ранят. Да и себе тоже, коли некому помочь будет.

Федя, с трудом вникая в смысл объяснений, восторженно глядел не на руки санинструктора, а на ее лицо. Но девушка, не обращая на это никакого внимания, спокойно продолжала свои объяснения. Так же вели себя и ее подруги. Только изредка в ответ на проявление особенно настойчивого восхищения раздавалось незлобивое:

— Нахал ты, миленький, а не красный боец. Тебя учат нужному, а ты о другом думаешь.

— О чем это я думаю? — смущался парень.

— По глазам видно, о чем.

Своей добротой и ласковостью Маша влюбила в себя всю роту. На каждого она смотрела так тепло и участливо, словно именно без этого парня нет ей жизни. А на попытки откровенного заигрывания всем отвечала одинаково ласково: