Сны и страхи
(Сборник) - Быков Дмитрий Львович - Страница 29

Не умолкая ни на минуту, Лаптев повел гостей внутрь. Антонов переводил выборочно.

— У нас тут по-простому, не как в парижах ваших, но, так сказать, чем богаты. — С этими словами он провел их через маленькую комнатку, где за пишущей машинкой сидела румяная девица в красной косынке.

— А нам, Верочка, чаечку, и скажи мудаку Гришке, что я ему это ведро в жопу затолкаю, чтоб не бросал где попало, — не переставая гостеприимно лыбиться, сказал председатель девице. Та застучала по ундервуду с утроенной силой, при этом не отводя глаз от иностранца. Чего она там печатала, бог знает. Хорошо, гость не посмотрел, а печатала она вот: лщвоалдывоплджупомшщу4. Она впервые сидела за сложным этим прибором.

За комнаткой обнаружился небольшой кабинет, в котором стоял несоразмерный тяжелый стол, занимавший почти все пространство, так что было непонятно, как туда поместился еще и диван. На этом диване расположились писатель с переводчиком, а серьезные мужчины скромно уселись на стульях. Председатель занял свое место за столом, и выглядел он солидно, особенно когда постукивал карандашом по стопке папок (на самом деле в них была чистая бумага, но гости этого не знали, так что солидность получалась правильная, начальственная). Вошла Верочка с подносом — стреляя глазами по всем правилам, поставила чашки и замешкалась, все не уходя. Антонов пожирал ее глазами, пожрал бы и зубами, но люди, люди, приличия. Чай был так себе, и еще немного мутило с дороги. К тому же монолог Лаптева не прекращался — Антонов переводил добросовестно, как машина, не опуская никаких деталей, бесконечных цифр — а уже страшно хотелось увидеть своими глазами чудеса русского фермерства.

Трофима Лысенко Бернард Шоу считал выдающимся молодым ученым, это, пожалуй, был третий человек, с которым он мечтал бы встретиться — после Сталина и Шелестова. Но Лысенко теперь работал в Одессе, занимался яровизацией. Сама идея яровизации была великолепна — что зерно, посеянное при низких температурах, пережившее испытание холодом, закалялось, вызревало скорей и давало более обильные всходы. Это была библейская истина, удивительным образом открытая в стране, отказавшейся от Библии. «Впрочем, не от религии, — поправил он сам себя, — религия всегда одна, но в сотне обличий. Меняются названия, имена богов, суть же остается той же, и в этом смысле коммунизм ближе к христианству, чем что-либо другое. Он даже ближе к Христу, чем христианство. Стремиться к Царствию Божьему, к царству справедливости — разве не это основная цель христиан и советских людей? И пусть сейчас для Запада это выглядит дико — какая великая истина не начиналась как кощунство?»

— А в этом году восемьдесят семь сантиметров, представьте только! Вот такенный! Видали вы когда-нибудь огурец в восемьдесят семь сантиметров, а? Вот скажите мне, дорогой мой, какого размера вы ели огурец? Тридцать? Тридцать пять?

Задумавшись, Шоу не сразу понял, что от него ждут ответа. Сколько это в дюймах, он не представлял, но догадывался по лицу председателя, что много.

— Когда я был ребенком, мать покупала на рынке просто огромные огурцы, они были с мою руку. Но по мере того, как я рос, они становились все меньше, — пошутил он. Но Антонов не понял шутки и серьезно перевел Лаптеву что таких больших огурцов за границей не может быть.

— Так мельчает и весь ваш капиталистический строй, — строго сказал Антонов, обращаясь к гостю. Кажется, судя по жестам Лаптева, который, хохоча, широко разводил руки, а потом сводил Пальцы, показывая что-то совсем уж крошечное, в оригинале ответ был несколько более подробным.

Наконец допив, они вышли на улицу. Солнце уже начало припекать. Возле автомобиля галдела толпа детей — шофер, открыв капот, копался в механизме, а мальчишки дрались за честь подать ключ.

— Там у нас картофельные поля, — рассказывал Лаптев по дороге. — Посредством скрещивания и отсеивания мы уже, так сказать, на сегодняшний день добились двадцати клубней с куста. Это при том, что на пропитание среднего советского человека при условии соблюдения рациона идет примерно сто сорок клубней в год! А сколько у нас советских людей? А сколько клубней? Только в нашем колхозе! А? Через пять лет советский картофель будет везде, повсюду! А морозостойкие сорта? Приедете, товарищ писатель, в Арктику — и там будет наш, советский красный картофель!

— Красный?

— А что же, белый выращивать? — опередил переводчик. — Последние белые ростки должны быть вырваны под корень.

Красный картофель, размножаемый вегетативно, вырождался с каждым годом, давая все более мелкие клубни, и к тому же страшно гнил, но эти его свойства выяснились намного позже, через несколько лет. В Арктике он, разумеется, так и не вырос.

Лаптев тем временем махал руками, приглашая дальше.

— Сейчас мы пойдем смотреть теплицы, — объяснил Антонов.

Теплицы были похожи на храмы погибшей цивилизации огромные полупрозрачные конструкции, тесно стоящие, казалось, до самого горизонта. Возле первой, подбоченясь, высилась крупная женщина, тоже в косынке.

— А вот наш агроном, Марья Прокофьевна. Обучалась в самой Москве, с Лысенкой знакома, — отрекомендовал Лаптев. Это было уже интересно — хорошо бы поговорить с нею о том, что за человек этот Лысенко. Говорили, что мрачный.

— Добро пожаловать на наши огороды. — Голос у Марьи оказался неожиданно тонкий. — Вот, товарищ гость, сейчас мы продемонстрируем наши достижения, которых мы достигли благодаря товарищу Сталину и его неусыпному вниманию к проблемам выращивания кормовых культур. Вам Георгий Иваныч уже рассказывал про восемьдесят семь сантиметров? К сожалению, этого огурца вы не увидите, мы его уже отправили товарищу Сталину. Но есть еще несколько — восемьдесят четыре, семьдесят девять и семьдесят шесть — это по вчерашним замерам. Очень важно, чтобы воздух шел, а сквозняков не было. Понимаете? Воздух снаружи должен поступать, но под строгим контролем, потому что если станет больше, чем надо, или очень холодный, или по неправильному пути, то все труды пойдут псу под хвост… Ой, это не переводите, скажите, «будет все напрасно», — запнулась она, но Антонов уже перевел: «внешнее влияние может оказаться губительным для хрупких ростков, которые едва только всходят на нашей почве».

Действительно, в нескольких местах были видны приоткрытые окошки, какие-то были открыты полностью, где-то — на щелку.

— Катерина! Давай на вторую стадию, солнце поднялось! — крикнула Марья, и молодая женщина забегала вокруг теплицы, дергая за какие-то рычаги — окна стали открываться и закрываться в другом порядке. Это был чудесный, удивительный танец. Они вошли внутрь.

Сразу нахлынула духота, несмотря на всю систему подачи воздуха. Вдаль уходили высокие, до крыши, ряды сплошной зелени с обильными бурыми вкраплениями. Отерев пот со лба, Шоу подошел ближе. Бурые вкрапления оказались…

— Ну?! Как вам, а? Чай, в парижах такого не видали? — Председатель приплясывал, потирая руки. Первый в мире красный огурец! Идейно, так сказать, верного цвета!

Шоу оглянулся. Лаптев, Марья и подбежавшая Катерина смотрели на него с торжеством.

— Конечно, это еще не совсем наш цвет, но мы работаем над этим! — звонко воскликнула Марья. — А тот, что мы послали товарищу Сталину, был уже почти красный.

— Как это удалось? — спросил изумленный гость.

— Это вам вряд ли интересно, — поспешно ответил Антонов, едва Марья открыла рот. — Опыты по скрещиванию и селекции — сами понимаете, предмет трудный, к чему утомительные подробности? Главное — результат. А результат вот он, висит перед вами.

Тем временем Марья с Катериной о чем-то перешептывались чуть в стороне, горячо споря, судя по всему. Марья указывала руками куда-то вверх, а Катерина — на гостя. Наконец договорившись, они подошли.

— Дорогой наш товарищ Шоу! — заметно волнуясь начала Катерина. Она чем-то неуловимо напоминала Стеллу, хотя говорила как Шарлотта, движениями головы подчеркивая акценты. — Высоко ценя ваш интерес к нашей молодой стране, мы решили сделать вам подарок. Мы растили его с любовью, а теперь преподносим вам! Примите восемьдесят четыре сантиметра от всего нашего советского народа. — На этих словах Марья достала из-за спины огромный кривой огурец, чудовищно бурого цвета, покрытый наростами и бородавками. Она сжимала его в сильной руке так, что он, казалось, сейчас лопнет. В глазах ее стояли слезы. Шоу взял огурец — он был шершавый и холодный, несмотря на адскую температуру в теплице.