Глухая пора листопада - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 86

– Пошел строчить!

Греков улыбался.

– И звать его не божьим человеком Алексеем, не Алексеем Константиновичем.

– Да-с? – насторожился Флеров.

– Арию помнишь? «Уж полночь близится…» – Греков перестал улыбаться. – Слушай, Флеров, я, право, не набиваюсь. Но если из худо заклеенного конверта выныривает листок и ты, подбирая его, ненароком читаешь: «Милый Герман», а потом приходит представительный господин, от которого веет решительностью, энергией, умом, приходит человек, о котором ты много слышал, имя которого гремит, и, оставшись с тобою наедине, получает корреспонденцию из Парижа, то…

– Довольно. – Флеров помолчал. – Прислали принять бразды.

– Разве Лопатин не достоин?

Флеров не отозвался. Он думал о Лопатине. Лопатин смеялся над фабричным и аграрным террором: «Анархизм, ерунда…» Флерову, того не сознавая, хотелось как-то сорвать свой гнев, стряхнуть свое поражение, провал, гибель своей группы.

– Анархизм?! Ерунда?! – произнес он громко и злобно. – Черт их всех раздери! – Он услышал свой громкий голос. Огляделся, будто недоумевая. И Грекову – как приказом: – Занавес с окна долой! Проспать боюсь…

Арест на Пушкинской звучал грозным предупреждением. А Флеров и прежде чуял слежку. Он перебрался в Лисий Нос. Там, в дачной, с осени заглохшей местности гудели высокие тонкие сосны. В тусклых торосах залива, в дальних дымах Кронштадта тоже было что-то спокойное и долгое. Но почти каждый день Флеров наезжал в Питер.

Ночью у Грекова, наполняя пепельницу пеплом и окурками, Флеров думал о Москве, о московских народовольцах, о том, что в «сердце России» можно сколотить новую Рабочую группу, как в Дерпте взбодрить газету… Все жарче воодушевляясь Москвою, Флеров вспомнил и бывшего хозяина динамитной мастерской, вспомнил, что прежде, до Питера, Сизов слесарничал в Москве. Стало быть, там у Нила «корни», и это очень хорошо, потому что «корни», конечно, в толще мастеровщины…

Едва развиднелось, Флеров ушел.

Когда занимаются зори, город на Неве чудится огромным без меры. Пустой, гигантский, свободный, он в этот час принадлежит самому себе. Зори высвечивают его холодную надменность. Потом, наполняясь людьми, движением и шумом, город утрачивает свое колдовство и свою цельность. Возникают: Санкт-Петербург, Петербург, Питер.

Санкт-Петербург – это «береговой гранит» и античный торс, мраморные львы и державные крылья золоченых орлов… Петербург – это богемские стекла с резными и как бы ворсистыми литерами: «BANC», гулкая биржа, где даже в просторных писсуарах не умолкают торопливые маклеры, гуттаперчевая плавность экипажей, легкая танцующая походка афер… Питер – это кирпич, как говядина, это железо высоких фабричных ворот, тепловатая вонь подвалов «Общества ночлежных домов», картузы мастеровых и голытьба в обувке из суконных покромок, подшитых кожей чайных цибиков.

Но сейчас, на заре, город еще пуст, гигантски свободен, един и надменно-холоден, и это приятно Флерову, который уже охвачен мыслями о московской Рабочей группе и которому надо перехватить хорошего малого Нила Сизова до того, как Сизов Нил отправится в завод.

Флеров шел на Выборгскую.

Нил, наверное, согласится уехать в Москву, там-то уж он не останется без дела. А не согласится, то хоть своих прежних товарищей назовет… После Выборгской – к Лопатину. Нельзя не объясниться с Германом Александровичем. Флеров не равнял Лопатина с эмигрантами. Ворчал, спорил, сердился на Лопатина, но с эмигрантами не равнял. Тихомиров, вишь, «собирался», а Герман Александрович собрался, рискует головой здесь, в России. К тому же Флеров знал, что Лопатин тоже намерен податься в Москву (и не только в Москву) для переговоров с местными народовольцами.

На Выборгскую Флеров поспел вовремя. Люди с несвежими, будто заношенными лицами еще только выходили из домов, нерадостно и мельком взглядывая на небо, уже опоганенное чадом промышленных механических заведений.

Накануне покушения на Судейкина динамитную мастерскую упразднили, и Сизов оказался как бы не у дел. Его, однако, просили побыть некоторое время в Питере, он поселился на Нижегородской, у вдовой лавочницы.

Запросила она с пригожего постояльца дешево. И прибрала комнату с той заботливостью, которая предполагает далеко идущие намерения. Перенесла из спаленки витые венчальные свечи, сохранившиеся со свадьбы, прилепила их в красном углу, по обеим сторонам иконки в фольговой ризе. А у окна пристроила клетку с кенаром. Сказала: «Птица старинных напевов, из Калуги привезена, днем поет и ночью запоет, при огне если».

Хозяйка была уже на ногах, аккуратная, округлая, черноглазая, и Флеров, здороваясь, подумал, что Сизову, поди, тут не так уж и сиротливо. В прошлый раз Флеров вдовушку не видел и теперь представился родственником ее жильца: вот, мол, захотелось тоже в Питере понежиться, принадоела Луга. Лавочница, как бы с претензией к Флерову, ответила, что «жилец съехал».

– Съехал? Давно?

Она вздохнула.

– Вторую уж неделю.

– И чего это он? Ведь у вас вона как разлюбезно.

– Любой эдак скажет. А ему… – Она в сердцах кулаком об кулак стукнула. – Вы с его половиной-то в знакомстве?

– Да не, – сказал Флеров, – они как-то так окрутились, что я уж после да и то стороной узнал. А что такое?

– А вот что, вот что, – мстительно, будто Флеров виноват, заговорила лавочница. – Вдруг эт-та в один распрекрасный день заявляется. «Где, – говорит, – мой?» А таких-то, как она… Тьфу! Ну ничего, поверите ли, ничего душистого. А он, дурак, рот до ушей, туда-сюда, не знает, куда и усадить: «Сашенька, Сашенька»…

Флеров, надеясь вызнать, где Сизов, изобразил сочувственное недоумение.

– М-да-а, действительна.

– Вот и «действительна», вот и «действительна». – Лавочница раскраснелась от обиды и досады.

– М-да-а, – повторил Флеров. – Глупый еще.

– Глупый? А книжками допоздна шорхать не глупый? – рассверкалась хозяйка.

– М-да-а, – согласился Флеров, – пустое это дело, одна порча… Ну и куда он со своей прынцессой девался? Верно, и сами не знаете? Съехал, да и концы в воду. – Флеров неодобрительно, осуждающе плюнул.

– Может, и нехорошо… – законфузилась хозяйка, но, чувствуя расположение к Флерову и все еще не утихшую обиду на Сизова, махнула рукой – стала рассказывать.

Оказывается, она, горемычная, за полночь, босиком, чтобы ни скрипа, лепилась у дверей в жильцову комнату. И до того слух свой натрудила, что едва понки (или как там это, что в ушах-то, внутри?) не лопнули. Надеялась: сейчас законная взревнует своего, заварится ссора, а может, таска, да и глядишь – жилец опять одинцом. Эх, мать моя мамочка, ничегошеньки не заварилось. Одно вышло хозяйке нерадостное: увезла законная своего муженька. В Москву увезла, разлучница, чтоб ей пусто было…

В этот день Флерову не пришлось уехать. Повидавшись с Лопатиным, он уже на вокзале, у кассы, а потом и на перроне обнаружил за собою плотную слежку. Хотел было сесть в поезд на ходу, но подумал, что телеграфом известят московских филеров. Уехать следовало «чистым». А для этого еще здесь, в Питере, «отцепить хвост»… Курьерский тронулся. Перрон стал пустеть. Убыль публики Флеров ощущал, как рыба убыль воды. И высокий рост свой ощущал как дурацкую помеху.

На Знаменской площади Флеров метнулся к лихачу, рявкнул: «Жарь!» Оглядку себе запретил, но слух напряг не меньше давешней лавочницы. А лихач раз на седока обернулся и еще раз, что-то, чер-рт, смекнул и уже осаживал рысака.

Приметившись, Флеров вылетел на панель, кого-то сшиб, упал, вскочил, не замечая боли, побежал. Крики и топот молотили его по спине. Он юркнул в подворотню. Проходной двор?

Двор был замкнутый, колодцем.

4

После Петербурга Сизов опять зажил в шестидесяти с лишним верстах от Москвы, у Сашенькиного родителя, путевого сторожа Смоленской железной дороги.

Дом дяди Федора казенный, назывался скромно – сторожкой. Но добротности сруба, каменному фундаменту, оцинкованной кровле позавидовал бы и крепкий деревенский хозяин. Дрова и керосин тоже были от начальства, от правления железной дороги.