Глухая пора листопада - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 80

Аресты шли своим чередом. Жандармские управления своим чередом управляли. Но стоило провинциалам разжиться преступником, отлучавшимся из губернии в конце минувшего года, как имярека немедленно требовали в Петербург.

Пухальского привезли курьерским. Арестованный был высокий, крепкий, молодой, глядел исподлобья, что-то в нем чуялось запорожское, сечевое. Но угадывалась и тяжелая нервная усталость. Будто бы он много и трудно скитался, не спал много ночей, будто точила его долгая нелегкая забота.

В принадлежности его к «Народной воле» не усомнился бы и младенец: чертежи метательного снаряда, рецепт сильнейшего взрывчатого вещества, листовки-извещения о казни Судейкина… Этого было достаточно для каторжного срока. Но этого недоставало для привлечения к делу об убийстве Судейкина.

Бывшего жильца старший дворник узнал с порога. Но сперва помолчал. Их высокоблагородие г-н майор щедро награждал незаменимого свидетеля. Так-то оно так, да верно песенка поется: «В Петербурге денег много, только даром не дают…» Заработай, потрудись. И Демидов сперва – молчок. Стоял во фрунт, руки по швам, смотрел на бывшего жильца. И мыслил: «А что сей секунд ворочается в душе господина Савицкого? Не иначе как ничего не ворочается – душа-то в пятках». Потом дворник подумал, что уже, пожалуй, заработал еще одну хрусткую бумажку, и, подумав так, молвил торжественно:

– Как есть они: господин Савицкий. Да-а…

Майор Скандраков быстро, пронзительно глянул на хмурого арестанта. Тот без аффектации, без бравады произнес:

– Савицким себя признаю.

Александр Спиридонович не удержался – засучил ножками, как копытцами. Вот он, обнаружился кончик! Скользкий, тонкий, волосом, но обнаружился! Черт возьми, господи боже ты наш! Разумеется, если Пухальский не Пухальский, а Савицкий, то и Савицкий не Савицкий, а… Благословен изобретатель фотографии. Отзовется, непременно отзовется хоть одно из жандармских управлений. Отзовется!

А пока вот что яснее ясного: Савицкий жил в Климовом переулке, потом – на Большой Садовой; петербургская его жизнь точнехонько приходится на первую половину декабря, а исчез он из Петербурга вскоре (если не тотчас) после убийства Судейкина.

«Пухальского-Савицкого» отвезли в Петропавловскую крепость. Отныне он был соседом Росси, соседом Конашевича. А фотографические карточки в голубоватых конвертах отвезли в губернские города, во все концы империи.

Неделю спустя зычно откликнулся Каменец-Подольск: не Савицкий у вас, милостивые государи, нет, нет, нет – Николай Стародворский. И подробности – письмом:

У многих молодых судьба складывалась, как у этого Стародворского. Александр Спиридонович не раз задумывался над подобными биографиями. Задумывался тревожно, печально. Вот и в случае Стародворского административная высылка не была разумной мерой. Очень это просто: с глаз долой, из сердца вон. Таков уездный шесток, губернская колокольня. К сожалению, в столицах то же самое… Ну хорошо, выслали. Теперь что же? Ссыльный озлобился, зачерствел. Клянет уже не уездного капитана и даже не генерал-губернатора – нет, бери выше: правительство. Потом уж и не правительство, не министров, эти, мол, приходят и уходят, но самый образ правления, принцип. И вот умножаются рекруты революции…

Что делать? Прежде Скандраков полагал – корень зла в личном составе корпуса жандармов и охранных отделений. Послать бы туда людей просвещенных, с педагогической складкой, с репутацией без пятнышка, не карьере преданных, а служению отечеству. Донкихотство свое Александр Спиридонович сознал довольно скоро. Где сыщешь на Руси легион ангелов? А сам по себе голубой мундир не окрашивает души в небесный цвет. «Надобно, – думал Александр Спиридонович, – не упразднять жандармские управления и охранные отделения. Народонаселение не снесет бремени свободы. Но законы о государственных преступлениях можно было бы смягчить. Как и насколько?» Здесь требовалась кропотливая, осторожная, на годы работа. Ему бы, Скандракову, и приняться, а он, изволите видеть, занят совсем-совсем иным…

Скандракову долго недоставало существенного икса. Икс, некий икс – и квартира в доме 114 обретет вид притона террористов. Вот если бы «поместить» туда и Дегаева. Однако тут-то ничего и не получалось.

Росси, Конашевич, Стародворский признали знакомство с Дегаевым. Не близкое, но признали. Смешно не признать этого знакомства. Загвоздка была в другом. Росси и Конашевич, отпираясь от квартиры «Голубевой» и «Савицкого», тем самым отпирались от того, что встречали там Дегаева. «Савицкий», то есть Стародворский, от своего жилья не отпирался, но напрямик заявил, что Дегаев у них не бывал.

Незаменимого дворника обо всем спрашивали, и ни разу никто не спросил про Дегаева. Ни Александр Спиридонович, ни полковник Оноприенко со своей свитой. Эта общая ошибка была естественной: афишки с шестикратным изображением отставного штабс-капитана, афишки, сулившие пять и десять тысяч, красовались повсеместно. Столь приметливый дядя, как Петр Степанович Демидов, ежели бы что да чего, давно бы сообщеньице сделал. А Демидов – ни гугу. Стало быть, не бывал Дегаев в доме на Большой Садовой.

Однако Дегаев бывал у «Голубевой» и «Савицкого». Бывал в начале декабря чуть не каждый день. Иной раз по четверти часа, иной раз по получасу, а случалось, и дольше. И старший дворник Демидов его видел. Но старший дворник Демидов и афишки видел.

Черт ведает, сколько бы крутилась карусель, когда б однажды майор не завел с дворником речь о Дегаеве. Александр Спиридонович заговорил ненароком, так как-то, ничего и не ожидая. А положительный, степенный Демидов вдруг полез глазами по стене, добрался до потолка и там, на потолке, взглядом замер. А майор умолк. Не потому, что заподозрил неладное, а потому, что машинально следил, как дворник будто мух считает.

Молчание майора сокрушило Демидова. Сердце у него ударилось о ребра, мысль пронизала как молонья: ежели без меня дознались, вышел я утайщиком… И Петр Степанович Демидов бухнул осипшим голосом, что убивец, который, значит, Дегаев, хаживал к акушерочке и к ейному сожителю. Хаживал, провалиться ему, Демидову, на месте, пусть у него глаза лопнут.

– Да что же ты молчал? – загремел Скандраков, вскакивая с кресла. – Что же ты молчал, скотина? Отвечай!

Демидов, повинно уронив голову, видел, как приплясывают востроносые штиблеты.

– Ну говори! Говори как на духу, негодяй, – приказал майор, усаживаясь в кресло и доставая папиросы, которые курил лишь в крайности, при сильном волнении.

– Я, ваше высокоблагородь, – начал Демидов христарадно, – я, дурак, такую про себя экспедицию заимел, чтоб самолично накрыть. Втемяшилось: ах, думаю, может, заявится, ан тут ему крышка – сгребу! И вот они, тыщи-то, вот! – Демидов и сейчас, хоть и винясь, хоть и жалостно, но и сейчас загорелся, вспомнив жажду свою, эти-то пять и десять тысяч вспомнив, даже ладонь вытянул, пальцами зашевелил.