Я вернусь через тысячу лет - Давыдов Исай - Страница 42

Мы напряженно смотрим на буровую, среди ажурных стоек которой исчез наш товарищ.

Все ждем: вот-вот мелькнет между камнями бегущая фигурка.

Ожидание длится какие-то секунды. Никак не больше стоим мы неподвижно над раскрытым ящиком с киберустройством. Но эти секунды кажутся невыносимо, бесконечно долгими, тягучими.

И с каждой секундой все нарастает и нарастает подземный гул, и все сильнее вздрагивают камни под ногами, и уже начинает казаться, что опасность – не только возле буровой, но везде – и на нашей открытой площадке, и возле далеких серебристых палаток геологов, и вообще на всем этом громадном проклятом плато.

А потом над буровой, отшвырнув в сторону дирижаблик-ветряк, взвивается в небо тонкая игла труб, выброшенных из земли страшной силой. Вслед за иглой поднимается черная струя, которая за несколько мгновений толстеет, наливается мощью и, как игрушку, откидывает в сторону громадную буровую вышку.

– Вано! – истошно орет Джим и бросается к буровой.

Но не успевает он пробежать и десятка шагов, как бьющий в небо черный фонтан вспыхивает, становится гигантским, невиданным, ревущим факелом, и нестерпимый жар его мгновенно доносится к нам за сотни метров, ослепляет и обжигает нас, и после этого я долго не слышу, не вижу и не чувствую ничего.

Меня приводят в себя струйки холодной воды, которые падают на лицо и скатываются по пылающим щекам. Ощущать на лице холодные, чудесные струйки – такое блаженство, какого, кажется, я не испытывал еще никогда.

Я открываю рот и ловлю холодные струйки губами, с жадностью глотаю, глотаю их.

Потом мне вкладывают в рот что-то похожее на соску, и я пью, пью холодный, живительный кисловатый напиток “Волгарь”, которого не пил уже, кажется, сто лет. А впрочем, и на самом деле сто лет.

Сейчас будет очень хорошо, исчезнет боль, появятся силы. Я уже давно знаю, что такое “Волгарь”. Если только у человека целы кости и связки, “Волгарь” за несколько минут ставит его на ноги.

Напившись, открываю глаза.

Надо мной – голубое, с тревожным красноватым отблеском небо, и в небе – круглое, незнакомое женское лицо с темными, узкими глазами, какими-то удивительно бездонными. Словно сквозь них глядит на меня сама Бесконечность.

Я подтягиваю локти, хочу приподняться, но женщина почти без звука, одними губами говорит:

– Лежи! Лежи пока!

И исчезает.

Теперь, когда она исчезла, я начинаю слышать. Слышу ровный, ни на секунду не умолкающий рев – сильный, напряженный, тревожный. Хочу повернуть голову в сторону этого рева, но резкая боль останавливает – боль не глубокая, не внутренняя, как тогда, когда обезьяньи зубы добрались до моих шейных позвонков, а наружная. Ощущение такое, словно с лица и шеи содрали кожу.

“Ожог! – догадываюсь я. – Это не страшно, вылечат быстро. Хорошо, глаза целы!”

Женщина возвращается, опускается возле меня на колени и так же, почти без звука, одними губами произносит:

– Потерпи. Будет больно, но недолго.

Я уже понимаю, почему она так говорит – почти без звука. Это рев заглушает ее. И просто чудо, что я понимаю. Наверно, она не только говорит, а еще и внушает. Не зря же у нее такие бездонные глаза.

Осторожно, кончиками пальцев женщина опускает мои веки, и тут же на лицо, шею обрушивается что-то липкое, клейкое, холодное. Оно колет мириадами иголок, и я задыхаюсь от этой мгновенно нахлынувшей боли, и уже готов кричать, но боль начинает ослабевать, отступает, и вот уже остаются только отдельные болезненные уколы. Теперь, сквозь быстро откатывающуюся боль, различаю знакомый с детства и полузабытый уже запах мази “Киевляночка” – острую смесь ароматов ананаса, алоэ, апельсина и еще чего-то давнего, детского и почему-то маминых рук, которые покрывали этой мазью мои ожоги.

Кажется, что я лежу под клейкой, липкой маской очень долго. Но, наверно, только так кажется. Когда лежишь, закрыв глаза, и слушаешь дикий рев пылающего нефтяного гейзера, каждая минута растягивается в час. А надо вылежать пятнадцать минут. Потому что за пятнадцать минут мазь “Киевляночка” восстанавливает обожженную кожу почти до нормального состояния.

– Открой глаза! – не столько слышу, сколько чувствую по-прежнему бесшумные слова.

Открываю глаза и вижу измученную улыбку на лице женщины. Хочу улыбнуться в ответ, но где-то в середине щек, в краях губ еще сидит резкая, сдерживающая боль.

Зато я сажусь спокойно, без напряжения. “Волгарь” сделал свое дело. Метрах в пяти от меня оглядывается Джим. А с другой стороны пластом лежат двое, и их лица еще покрыты желтоватой массой. Догадываюсь, что это Грицько и Нурдаль.

А вдалеке, там, где была буровая, поднимается в небо громадный огненный столб, и оттуда несется рев – торжествующий, победный рев стихии, которая миллионы лет ждала, чтобы пришел слабый, ничтожный перед нею человек и выпустил ее на волю.

“Вано! – с болью вспоминаю я. – Милый Вано!”

13. Сумико

Стихию приходится укрощать долго. Вертолеты привозят нам трех киберкротов и гору оборудования, которое кроты утащат с собой под землю. Они пойдут по наклонным тоннелям к стволу буровой и завалят его намертво – так, что нефть никогда больше здесь не пробьется. Потому что нам не нужна эта скважина. Мы не будем добывать нефть на Плато Ветров – трудно и опасно. Буровики перегонят ее подземными руслами к подножию Северных гор, к тем нефтепромыслам, которые уже действуют, и выкачают ее оттуда – покоренную, притихшую.

У землян теперь будет много нефти. Так много, что ничто уже не задержит развитие химии на Материке.

Вот только Вано.

До сих пор не представляю себе, что мы скажем его жене, как поглядим ей в глаза!.. Наверно, нам будет просто стыдно за то, что мы живы.

...Работали мы в эти дни до одурения, до изнеможения, полного, предельного. Когда начинали валиться из рук инструменты, двоиться в глазах клеммы, – шли в серебристую геологическую палатку, и падали на койки, порой даже не успев раздеться, и проваливались в тяжелый, черный сон, чтобы через несколько часов снова подняться.

Мы спали то днем, то ночью. Это уже не имело значения, потому что ночью было почти так же светло, как днем. Горящая нефть давала столько света, что по ночам для работы не нужны были никакие прожекторы.

Мы очень мало разговаривали в эти дни. Трудно было разговаривать. Надо было кричать. И очень мало ели – жара, дикий рев факела и резкий запах нефти отбивали охоту есть. Мы только работали, глотали таблетки и спали.

Порой думалось, что мы сами стали почти киберами.

Джим Смит оказался намного выносливее меня и Грицько. Он дольше работал и меньше спал, чем мы. Но и он иногда не выдерживал. Однажды уснул, сидя верхом на кожухе киберкрота, где насаживал контакты. Сидел, работал и вдруг выронил ключ и стал с закрытыми глазами валиться вперед. Мы с Грицько насилу отволокли его в палатку.

За эти дни мы, по существу, заново перебрали киберкротов, приспособленных к рытью тоннелей в обычной земле. Мы заменили титановые буры и зубья алмазными, перестроили всю систему управления и создали дублирующие системы. Кроты должны быть безотказными – иначе все сорвется. Они должны пробить в камне разные тоннели за одно время. Они вместе должны выйти к стволу буровой и за одну секунду завалить его. Иначе нефть перебьет кротов поодиночке и ворвется в тоннели. Всю эту адскую работу нам пришлось делать потому, что на Рите просто нет нужных машин. Те киберкроты, которые предназначались для камня, работали не бурами, а токами высокой частоты. Они просто прожигали камень. Но здесь, при подходе к нефтяному фонтану, это не годилось. Хватит и того, что гигантский факел вспыхнул наверняка от какой-то крошечной электрической искры на буровой. А если бы еще забрались под землю высокочастотные киберкроты, – они наверняка зажгли бы нефть и в глубине ствола. И тогда взлетел бы на воздух поселок геологов, образовался бы гигантский пылающий кратер, подступиться к которому было бы невероятно трудно.