Потеряшка (СИ) - Соловьев Роман - Страница 4

Ну и что с того, что она старше меня, ведь настоящая любовь не знает границ, тем более возрастных. Мама тоже старше отца на три года и ничего… Пожалуй, мне нужно признаться Лене в своих чувствах, а там пусть уже сама выбирает — или я, или этот матрос-балтиец…

Мне вспомнился огромный желтый плакат, висевший в школе, у кабинета начальной военной подготовки: маленький и тщедушный юноша входит в военкомат, а через два года выходит из него статным усатым мужчиной с широченными плечами, и надпись внизу: «Только армия сделает из мальчика — настоящего мужчину».

Неужели она все же предпочтет мне моряка-балтийца?

Я сидел, склонившись над стенгазетой с кисточкой, и почти все время думал о Леночке. Теперь не было никаких сомнений, это и есть настоящая любовь, когда все время думаешь о человеке и хочешь, чтобы он постоянно, каждую минуту, каждое мгновение был рядом с тобой. Желаешь видеть ее манящую улыбку, блеск ее красивых глаз, обнимать и ласкать ее трепетное, нежное и такое упругое тело…

— Соколов!

Я вздрогнул и оглянулся: сзади стоял разъяренный Борис.

— Хреновый из тебя художник! Совсем не то рисуешь!

Взглянув на плакат, я с удивлением увидел что на нем, прямо посередине, нарисовано большое красное сердечко…

— Иди к столовке, там «газон» с капустой приехал. Поможешь разгрузить… — пробурчал Борис, — если не любишь творческий труд — занимайся физическим…

Ранним утром я решился сбегать на поле за клубникой. Наш корпус располагался всего в тридцати метрах от забора. А напрямую, через сосновый бор, до поля было всего около десяти минут ходьбы.

Все прошло довольно успешно. Я незаметно покинул территорию лагеря, и набрал с краю поля полное ведерко крупной и сочной клубники. А когда уже хотел возвращаться назад, услышал неподалеку громкий собачий лай. Огромный и разъяренный пес выбежал прямо на меня, готовясь к прыжку.

— Фу, Джек, — на грунтовой дорожке, отделяющий сосновый бор от колхозного поля, появился велосипедист, крепкий парень в тельняшке, лет двадцати. Собака все же успела вцепиться и сильно разорвать мне рубашку на спине. Я упал и разодрал об корягу колено, но ведерко с клубникой все же чудом сумел удержать в руке и не рассыпать.

Молодой сторож слез с велика и цыкнул на пса, он тут же послушно поджал хвост и сел рядом, внимательно разглядывая меня.

— Ты с лагеря, пацан? Колхозное добро тыришь?

— Я…

— Что я? Головка ты от патефона! Видал моего пса? Запомни, щегол, если ты или кто из пацанов на поле еще раз сунется — я Джека сдерживать больше точно не буду. А пока на память фофана получи!

И он с оттягом отвесил мне щелбан своим толстым, мясистым пальцем, да так, что у меня в ушах послышался колокольный звон, а деревья и облака закружились перед глазами в темпе вальса.

Когда я вернулся назад и перелезал через дыру в заборе, то сразу увидел у нашего корпуса Лену. Она тоже меня заметила и подбежала навстречу:

— Володя, ты с ума сошел? Я же пошутила насчет клубники… как ты вообще посмел покидать расположение лагеря и что… с твоей рубашкой?

Я протянул Лене ведерко с клубникой, но она отвернулась:

— Не люблю я клубнику. Иди в свой корпус, и впредь чтоб такое больше не повторялось!

Девушка развернулась и быстро направилась к Штабу.

Я принес в комнату банку с клубникой и поставил на стол:

«Угощайтесь, пацаны!»

Тут же налетели парни со всего корпуса. А я снял разодранную рубашку и бросив ее в шкаф, лег на кровать и отвернулся к стене. Почему-то на душе было так муторно, что хотелось плакать…

Весь день я бродил по лагерю как потерянный. Хорошо, что после обеда проходили соревнования по пионерболу, и я немного отвлекся от мыслей о Лене.

Вечером начальник лагеря Петрович разрешил первому и второму отряду сходить к реке, развести большой пионерский костер.

Пока водили хороводы возле костра, Борис и завхоз Алексеевич частенько бегали в «Уазик», а оттуда приходили жующие и веселые.

— Бухают, скоты… — прошептал мне на ухо Яшка.

Как стемнело, у речки весело затрещали сверчки. Мы сидели на берегу, рядом с затонувшей старой баржой и завхоз Алексеевич, бывший прапорщик, рассказывал веселые армейские байки. Пацаны слушали его затаив дыхание, а девчонки хихикали в сторонке.

Я покрутил головой, пытаясь отыскать Лену, но ее нигде не было поблизости.

— Лена в лагерь уже ушла, — прошептал Андрей, будто угадав мои мысли.

— Николай Алексеевич, а что, из нашего пионерлагеря убегал кто-нибудь? — робко спросил завхоза Степа Мосол.

— Да попытался тут один «кадр», в прошлом году, его до сих пор на болотах солдаты с собаками ищут, — завхоз сделал большие страшные глаза.

— Болота — это ерунда, — протянул Михей из соседнего поселка, — вот одному в лесу оказаться — действительно страшно…

— А что у вас тут в лесу? Волки и медведи? — не унимался Степа.

— Есть и волки… но главное — с Кондрашом в лесу не повстречаться.

И Михей рассказал жуткую историю, которую ему поведал отец.

Еще до Великой Отечественной войны жил в соседнем хуторе дед Еремей с тремя сыновьями. Когда война началась, он уже старый был, его на фронт не взяли. Он и сыновей не пустил, а в лесу, в землянке спрятал. Когда «фриц» пришел и хутор занял, Еремей с сыновьями полицаями стали. Ходили по округе, фашистские порядки наводили и народ грабили. Вскоре набрали целый сундучок золота и серебра, и все добро в погребе спрятали. А когда фашисты отступили, бывшие полицаи хотели убежать, да не успели. Двух сыновей Еремея сразу в расход пустили, а старика и его младшего сына Кондраша отправили в Сибирь, на двадцать лет. Еремей так и сгинул в тайге, а Кондраш в шестьдесят четвертом году вернулся. Приехал — а на месте старого хутора уже построили современный поселок. Вместо их ветхой хаты — стоит новая «хрущевка». Потом жители видели, что он по ночам вокруг дома бродит, народ стращает, пытаясь свое запрятанное золото отыскать. Хотели его поймать и увезти в «дурку», но он сбежал в лес, и до сих пор там живет. Если вдруг в лесную чащу путник одинокий забредет или грибник из города — он сзади подкрадется, за шею схватит и орет: «Где наше золото?» А после тесаком по горлу — и в речку. Так каждый год в лесу кто-то пропадает…

— Жуть… вздрогнул Яшка. — Почему же его до сих пор не поймают? Давно бы милиция и солдаты весь лес прочесали…

— Лес для него как дом родной. Он там каждый овраг, каждую ложбинку знает… Потому и трудно его поймать в лесу…

Пацаны молчали, глядя на темную воду и жуткий остов старой баржи, торчащий из реки. Даже болтун-завхоз задумался, бросил окурок и притоптал его ботинком.

Нарушил тишину Борис. Он привстал и потянулся:

— Ну все, ребята, пора в лагерь возвращаться…

— А как же он выглядит, тот дед Кондраш? — схватил за плечо Михея напуганный Яшка, когда мы возвращались обратно в лагерь.

— Как выглядит? — задумался Михей. — Да как обычный старик, небольшой, морщинистый, борода седая, кепка…

Когда все разошлись по корпусам, я сообщил пацанам, что ненадолго отлучусь. Подкравшись к корпусу пионервожатых, осторожно заглянул в окно Лениной комнаты, но там никого не было. Я осторожно прошелся по территории лагеря, и обнаружил Лену за спортплощадкой на качелях. Она сидела печальная, сжимая в руке смятый конверт.

Увидев меня, Лена подняла голову и грустно улыбнулась:

— Володя… а пойдем на речку?

— Прямо сейчас?

— Я схожу в корпус, а через полчаса буду ждать тебя за старым медпунктом. Приходи…

Мне никогда не случалось купаться ночью, и я даже не ожидал, что вода в реке окажется довольно приятная и освежающая.

— Лен, а ты будешь купаться? — тихо позвал я.

Она сидела на берегу, обхватив колени.

— Вова, — тихо позвала девушка, — иди ко мне.

Я вылез из воды и подошел к ней.

— Помнишь, я тебе поцелуй обещала?

Как только я присел рядом, она нежно обняла меня за шею, притянула к себе и впилась в мои губы. Мое сердце бешено застучало, мы вместе упали на песок и долго целовались. Ее губы были сладкие, как мед. Лена гладила мягкой ладошкой мои волосы, а я осторожно приподнял ее футболку и поцеловал ее в мягкий бархатистый животик, поднимаясь все выше, к белым упругим полушариям. Лена засмеялась, а затем бережно оттолкнула меня и привстала: