Эфирное время - Дашкова Полина Викторовна - Страница 55

Перепалки могли бы длиться бесконечно, однако тяжелая беременность немного притупила бдительность Ирины Тихоновны и смягчила ее нрав. Разрешилась она болезненным недоношенным мальчиком. Ребенок прожил всего неделю. Ирина так ослабла от потрясения, что графу удалось уговорить ее переехать на время в подмосковное имение. Доктора уверяли, что в городе ей жить вредно, чистый воздух поправит ее здоровье.

И правда, деревенская жизнь подействовала на нее удивительно благотворно. Она самозабвенно окунулась в сложный, полный забот и интриг мир домашнего хозяйства. Горячая подозрительность ее сосредоточилась теперь на управляющем, на архитекторе, которому было поручено заниматься капитальным ремонтом дома, на плотниках и малярах, которые, как ей казалось, крадут краску и гвозди, на скотном дворе, где, по ее мнению, разбавляли молоко. Вся ее мощная энергия уходила на брань с кухаркой, прачкой, горничными.

Многообразная хозяйственная деятельность отчасти примирила Ирину Тихоновну с мужем. Граф из врага сделался союзником. Он жил в Москве, в собственном доме на Неглинной, по будням был занят на службе в Департаменте образования. В Болякино наведывался на выходные и на праздники, изображал усталость от службы, жаловался на городскую суету и пыль, восхищался красотами подмосковной природы и хозяйственными успехами супруги, с важным видом выслушивал многословные рассказы о том, что все в имении воры, от кухарки до управляющего, и только бдительность Ирины Тихоновны спасает дом от разорения.

Правда, такая идиллия между супругами длилась не более двух дней, Ирина Тихоновна любила разнообразие, и тема воровства ей надоедала. Она принималась подробно расспрашивать графа о службе, о том, с кем и где он проводит вечера, и не верила его подробным отчетам. Подозрительность ее вспыхивала с новой силой, опаляла графа своим беспощадным огнем, и он, сославшись на срочные дела, удирал в Москву.

Соблюдая предельную осторожность, он завел себе опрятную молоденькую немку Гретхен из кондитерской, снял для нее небольшую квартиру на Пречистенке и потихоньку утешался два раза в неделю. Но немка скоро наскучила ему. Через месяц кондитершу сменила драматическая артистка, огненно-рыжая Маргарита Крестовская. Граф увлекся всерьез, тонкие белые руки, нежный профиль и прозрачные зеленые глаза почти свели Михаила Ивановича с ума, что было непозволительно в его положении. Граф все чаще заставал в квартире на Пречистенке непризнанных гениев, поэтов, художников, артистов, однако смотрел на это сквозь пальцы. Маргоша в шелковом черном халате с зелеными лилиями возлежала на кушетке, курила и, прикрыв изумрудные глаза, нараспев читала стихи модных символистов, гости устраивались прямо на полу, пили сладкие ликеры и простую водку.

Михаил Иванович не любил считать деньги, даже в собственном бумажнике, однако при всей своей рассеянности стал замечать, что всякий раз после нежного свидания бумажник худеет на несколько крупных купюр.

Однажды в туалетном ящике он нашел коробку со шприцем и пустую склянку из-под морфия.

Расстаться с красавицей оказалось не так просто, ей было известно, как опасается Михаил Иванович огласки, и пришлось наградить ее за молчание солидной денежной суммой.

Граф решил впредь быть осторожней и поселил на Пречистенке француженку-модистку Клер, заранее оговорив все условия их тайной любви. Несмотря на свои восемнадцать лет и загадочные черные глаза, Клер оказалась барышней рассудительной и практичной. С ней обо всем можно было договориться. Подарки она предпочитала получать деньгами, завела счет в банке, но и собственные обязательства выполняла честно. Граф решил, что ничего лучшего в ближайшее время не найдет, покой и гарантия секретности отчасти компенсировали недостаток страсти.

Однажды мрачным октябрьским вечером он лежал на кушетке в маленькой нарядной гостиной на Пречистенке. Он был в халате, курил трубку, лениво перелистывал томик Бальмонта. Мадемуазель счесывала свои каштановые локоны и весело щебетала, пересказывая графу содержание новой фильмы с Верой Холодной, которую вчера смотрела в кинематографе у Никитских ворот.

В дверь позвонили, продолжая щебетать, Клер вышла в прихожую.

– О, мерси! Как красиво! – услышал граф ее радостный, удивленный голос. – Одну минуту, пожалуйста.

Она впорхнула в гостиную, подскочила к кушетке, чмокнула графа в щеку:

– Мон шер, там посыльный из цветочного магазина с целой корзиной белых хризантем, моих любимых. Надо дать ему на чай. Ты прелесть, мон ами, ты не забыл о дне моего рождения!

Граф о дне рождении Клер слышал впервые и никаких хризантем не заказывал, однако постарался на всякий случай скрыть удивление. Она поцеловала его еще раз, уже в губы, и в этот момент послышалось легкое покашливание.

– Вам что, милейший? – Граф чуть отстранился от Клер и увидел в дверях гостиной плечистого ухмыляющегося верзилу, которого узнал в ту же минуту. Это был Андрюха, личный шофер купца Болякина.

– Извольте одеться, ваше сиятельство. Тихон Тихонович велели доставить вас к нему в контору, – сказал шофер ни на кого не глядя, – прошу прощения, мамзель, – он козырнул по-военному, развернулся на каблуках и вышел вон.

– Ты завтра же подаешь в отставку и отправляешься в Болякино, – сообщил Тихон Тихонович, не поздоровавшись и даже не предлагая сесть, – я хочу наследников, а пока ты в Москве забавляешься с мамзелями, внуков мне не видать, как своих ушей.

– Позвольте, сударь, что за тон?! – Граф вспыхнул, но постарался взять себя в руки, уселся в кресло и закурил папиросу. – Я готов говорить с вами, Тихон Тихонович, но не здесь и не в таком тоне, – добавил он чуть тише.

– Говорить будем здесь и сейчас, каким тоном – мое дело, а папироску изволь загасить. Я дыму не терплю, – он пододвинул графу пустую мраморную чернильницу вместо пепельницы. Граф не просто загасил, а раскрошил папиросу в прах.

– Так-то, ваше сиятельство, – кивнул Тихон Тихонович, – а теперь изволь внимательно выслушать, что я тебе скажу. Я расплатился с долгами твоего покойного батюшки и содержу тебя в сытости не только из-за придури моей Ирины. Я думаю о будущем, о продолжении рода. Хочу, чтобы внуки и правнуки мои были графами, сиятельствами, – последние слова он произнес очень громко, при этом покраснев и стукнув кулаком по столу.

– – Я русский дворянин, сударь, – ответил граф со спокойным достоинством, – и не позволю вам, сударь...

– Прощеньица просим! – перебил его купец с шутовским поклоном. – Мы люди не гордые. Можем с вашим сиятельством и развестись. Возвращайтесь к своей мамзели, но только с квартиры ей придется съехать, потому, как своими кровными денежками я за ваш сиятельный блуд платить не намерен. И дом на Неглинной придется освободить-с.

– Позвольте, но это мой дом... – произнес граф еле слышно.

– Был ваш-с. А теперь записан на имя вашей супруги, и вам это отлично известно. А коли ты думаешь, что проживешь на жалованье, то учти, ты должен мне четыреста тысяч ассигнациями. Вот так-с, – купец развел руками, – что делать, ваше сиятельство, я человек коммерческий, обязан все заранее просчитывать.

– Да почему же четыреста? – возмутился граф. – Долгов батюшкиных было всего на триста двадцать!

– Так восемьдесят ты успел потратить на себя, на заграницу, на артисток, мамзелей и прочее баловство-с.

– Но позвольте, за границу мы ездили вместе с Ириной! – возмутился граф, сгорая от стыда и отвращения, больше к самому себе, чем к купцу.

– Идея была твоя. А Ирина домоседка, вся в меня. Да и не понравилось ей там. В Италии жарко, в Англии холодно, в Париже пыльно, и везде кокотки.

– Однако... – выдохнул граф и стал лихорадочно подсчитывать в уме, сколько же он на самом деле прожил денег за эти годы, но задача оказалась непосильной.

– Сейчас можешь идти. Думай до утра, – сказал Тихон Тихонович.

Граф молча подошел к двери и уже открыл ее, чтобы поскорее выйти вон из этого роскошного купеческого кабинета, но тесть остановил его: