Пионеры на море - Гаврилов Петр Павлович - Страница 33

В графе против фамилии Чернова стояло — «рулевой», а против Озерина — «сигнальщик», а немного правей — сумма денежного оклада.

Кок во время выдачи денег внушительно крякал и, расписавшись, передавал ручку Мишке.

С той поры приятели заметили, что моряки стали обращаться с ними как с равными.

Меньше и меньше миль оставалось до советского порта. И с каждой пройденной милей, которые равнодушно отзванивал лаг на корме, ребята понимали всю несуразность своего бегства из ячейки.

Однажды Котенко спросил их:

— Ну, так вот, теперь времени прошло не мало. Можно было подумать. Ну, так от кого же все-таки вы удрали?

Гришка, не ожидавший этого вопроса, ответил:

— Как от кого?.. От ребят.

Котенко хитро подмигнул коку.

— Что же они вам чужие? Враги? Ведь мы такие же! Что у вас завод — что мы с заводов да из деревни. Там комсомол и здесь комсомол. Ну-ка?

Ребята молчали.

В плавании они нагляделись на краснофлотскую трудную жизнь. Видели, с каким упорством и сознанием делали люди простое свое дело.

Порой ребятам стыдно становилось за то, что их присутствие на крейсере мешало этой работе, отнимало от людей короткие часы отдыха.

Два дня потели ребята над письмом в ячейку, пытаясь подробно описать все происшествия и свое раскаяние. Прочли письмо коку и Котенко.

Кок с расстановкой, хлопая себя по животу, искренно доказывал:

— Пожалуйста! Да разве на бумаге все напишешь? В словах того не передашь, а то на бумаге! Вот ежели сколько для камбуза провизии надо, мяса там, картошки, макарон, соли — это возможно. А что человек в жизнь свою видит — на бумаге изобразить? Да еще вам, сосункам? — Не годится.

Котенко, как всегда, подсмеиваясь над коком, добавил:

— Чепуха, Остап. На бумаге можно все передать. Только кто этому обучен. А вы, ребятки, лучше, как приедете, все и выкладывайте. Так, мол, и так. Хотите — казните, хотите — милуйте. Только верно — на словах нужно. Слова — великая штука, особенно когда от сердца.

У ребят опустились руки. Все путалось в головах, все становилось таким же неизвестным и суровым, как вздымающееся за бортом Желтое море.

ЗЕМЛЯ СОВЕТСКАЯ

Остап, прищелкивая языком, жарил рыбу. Ребята, взглянув на него, перемигнулись. Мишка вкрадчивым голоском заговорил:

— Рыба будет как в ресторане. Только хочу я вам напомнить, дядя Остап Остапыч, что в последний раз… вы остановились на том, как началась ваша свадьба и вы остались одни с мадамой. Интересно знать, что же было дальше?

Гришка заметил, как слегка вздрогнули жирные плечи Остапа. Он долго молчал, потом повернул блестевшее от пота лицо к Мишке, пытаясь улыбнуться. Ребята увидели, что-то блеснуло в глазах кока.

— Правильно, Мишенька. Что бы ни случилось, краснофлотцы должны быть на высоте самого высокого положения. Хныкать мне не пристало, что лучшего друга в Китае оставил. Думал после того много — вот и постановил: рано мне еще думать о береге. Ну их к свиньям, всех этих коровок да курочек! Без меня не пропадут… Останусь я, ребятки, на «Коминтерне». Как уйти с него, когда здесь каждое местечко знакомо?

Да еще вот… Колюшка… Андрея-то сынок. Теперь я ему взамен отца… можно сказать… и мне… этово… радость досталась. Пожалуйста… Однако идем полным ходом дальше… Дай-ка, Гриша, соли… Попочка, чего нос повесил? Не горюй — скоро в Москве будешь! Ну вот… Остался я с мадамой один, значит. Она не то хрюкает, не то смеется, и туалет свой справляет. Маслом мажется. Такая на меня тоска напала, такая грусть! Двадцать два года, думаю, и так плачевно карьера кончилась. В деревне узнают — засмеют. Как я с собой чернокожую супружницу домой привезу?

Думал, думал — ни до чего не додумался: одно ясно — удрать требуется. Стал я, сынки, притворяться, что мадама мне по сердцу пришлась. А она поставила на стол еду разную, орехи кокосовые. Давай лопать, и меня зовет.

Вносят тут эфиопы большое блюдо на сковородке. Пар от него в разные стороны и запах невозможно скучный.

Ну, думаю, или матрос, или спичку в нос! Пырнул мадаму пальцем в бок, как будто заигрываю с ней. Да как схвачу сковородку, да прямо на голову ей и нахлобучил. Мадама моя на чем стояла, на то и села. Одурела вовсе. Кушанье башку шпарит, в рот ей набилось, глаза закрыло и кричать мешает.

Схватил я ее одежду, орехов кокосовых побольше, да как дуну из палатки! Ко мне эфиопы кинулись, а я рычу и орехами швыряюсь — кому в лоб, кому по затылку. Чернокожие в разные стороны. И вдруг слышу я: ба-бах, ба-бах! Понял: из орудия шпарят. И сильнее еще побежал. Доскакал до берега, упал на колени от усталости, руки к морю протягиваю. Слышу — свистят мимо меня стрелы эфиопов да сквозь листья в воду падают. А впереди, в заливе, развертывается, пожалуйста, наш русский крейсер «Аскольд» и правым бортом кроет.

Артиллерийское обучение, вишь, подоспело. Оттолкнулся я — кувырк в воду и давай нырять. Никогда я так в жизни не плавал. Подняли меня на крейсер. Сначала арестовать хотели, потом смеху что было!.. Так и звали меня до самого Кронштадта «беспортошный король». Ну вот… и вся сказка.

— Как сказка, дядя Остап? Ведь это же с вами в жизни было?

— Ах, Мишуха! Не со мной это было, а у меня свояк на «Рюрике» плавал, у него сестра брата за черноморцем замужем состояла, а матрос тот у контр-адмирала прислуживал и слышал, как контр-адмирал рассказывал теще своей. А контр-адмиралу сам адмирал передал, что с его дядей было, а дядя…

С мостика донеслись громкие крики. Всхлипнув и освободясь от накопившейся воды, заревела сирена.

Дверь камбуза с треском отворилась. Вбежал запыхавшийся Дудыкин. В руках он держал ручку, нос у него весь был замазан чернилами.

— Остап Остапыч, дайте руку, пожму вам. Сообщаю: на горизонте появились советские красные берега, остров «Аскольд»… Дома, во Владивостоке, скоро будем! С благополучным плаванием вас! С окончанием… Ребяточки, и вам того же!

Ребята, побросав ножи, разом вскочили с ящика и выбежали на палубу. За ними, спотыкаясь, ковылял кок.

Далеко-далеко на горизонте показалась серая полоска земли.

Командир, комиссар, штурман и сигнальщик пристально рассматривали ее в бинокль. Из кубриков выскакивали с сияющими лицами краснофлотцы. Макака, словно разделяя радость людей, как угорелая, то взбиралась на мачту, то прыгала обратно.

Ребята, сами не замечая того, шептали вместе со всеми:

— Земля… Советская.

ЦЕЙЛОНСКИЙ ЧАЙ И ТРЕТИЙ ЗВОНОК

Вторые сутки отдыхал крейсер во Владивостоке. Ходили слухи о том, что где-то хищничают японцы, на советских землях истребляют зверей и ловят рыбу.

«Коминтерн» должен был скоро опять развить машину и смазать орудия. Краснофлотцы отказывались от отпуска.

Гришка с Мишкой давно собрали свои вещи. Макака закашляла, и сердобольный кок сшил ей костюм. Краснофлотцы смеялись до колик в животе на проказливую обезьянку — в удивительно несуразном одеянии.

Зато не до смеху было самому Остапу. Он нехотя работал на камбузе и ходил хмурый и рассеянный.

Гришка тоже до сих пор не мог забыть, когда с крейсера был сброшен трап и на корабль вбежали родственники краснофлотцев, — в стороне, ища кого-то глазами, стояла женщина.

За руку она держала мальчугана, который не мог стоять на месте.

Мальчуган вырывал руку и кричал:

— Мама! Где же он? Батька-то где же?

Не мог забыть Гришка и того, какой растерянный был вид у женщины, когда дядя Остап передавал ей вещи кочегара Чалого, и как заглушил сразу сумятицу встреч полный горя и отчаяния женский голос.

Потом кок исчез…

Ребята не знали, куда девать им подарки краснофлотцев. Почти каждый совал им в руки какие-нибудь заморские безделушки, молча или с грубой лаской.

Часто под одеялом или под подушкой ребята находили цейлонские ракушки, пару носков, морскую ленточку, открытку с надписью: