Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 3

— А что предлагаете?

— А потрясите Блюмкина: кому он в самом деле отчет сдает. Как бы не вышло, что в первую голову Феликсу Эдмундовичу, а вам потом, что останется.

Покатился гром, ветер зашумел едва ли не громче. Раскрылась дверь, крупными шагами почти вбежал рыжий здоровяк в кожаной куртке, галифе, сапогах, щегольски затянутый ремнями, с рублеными чертами лица.

— Вот и Яков, — несколько удивленно приподнялся на кресле Чернов. — Я не ждал его сегодня…

Сквозняк потянул бумаги в окно.

— Контра! — заорал вошедший Яков Блюмкин, указывая прямо на матроса. — В чека на него дело заведено! Бей их, ребята!

Корабельщик, не вставая, вытянулся и пнул рубленнолицего носком ботинка в то самое место, которое Скромный не стал бы называть при Марии Спиридоновой. Блюмкин, кинувший уже руку к маузеру, согнулся, и деревянная кобура маузера громко ударилась о паркет.

Звук вывел Скромного из оцепенения. Прямо сквозь карман он выпалил дважды в потолок.

Шахматы, да?

— Стоять!!! — прогремел опять новым голосом Корабельщик, да так сильно, что вбежавшие люди с оружием попятились. За окном эхом прокатился гром, зашлепали по листьям крупные капли.

Несколько мгновений все молчали. Потом Чернов потянулся захлопнуть рамы ближнего к нему окна. Обратился к вошедшим:

— Якова арестовать. Собрать чрезвычайное совещание ЦК. Вы, товарищ матрос из отряда Попова, конечно, дадите показания…

— Нет у меня в отряде такого матроса, — сказал еще один моряк в кожанке, опоясанный пулеметной лентой, легко раздвинувший толпу широкими плечами. — Первый раз вижу. Что там у него против Блюмкина, не знаю. А раз его Яков тоже не знает, стало быть, он и не чекист. Сдается мне, контрик он. Из недобитков.

— Пей меньше, придурок, — огрызнулся Корабельщик. — Или хоть закусывай, кокаинщик сраный. Забыл, как баб на «Гангут» в иллюминатор протаскивали?

И, пока все свидетели, возмущенные некрасивой сценой, переводили глаза с Попова на гостей и обратно, Корабельщик сильнейшим толчком бросил Скромного ко второму окну — Чернов его не дотянулся закрыть — а затем и сам выпрыгнул за прекрасно понявшим намек спутником.

Тут все отмерли, бросились к окнам, щелкая затворами. Но начавшийся ливень разогнал всех людей из Кокоринского парка, расчистил переулок и улицы вообще; задерживать беглецов оказалось некому. Опять же, бегущие от ливня мужчины никакой тревоги ни в ком не вызвали. Скоро их силуэты растаяли в сером тумане.

В сером тумане зябнут привычные к итальянскому теплу люди. Греются у теплого мотора. Рыбаку здесь мотор не так, чтобы очень уж необходим — да только в лодке вовсе не рыбаки, а под ногами вовсе не рыба. Под ногами ящички да коробочки с итальянскими тончайшими чулками, французскими наилучшими кружевами, заморским табаком да новой выделки презервативами — прежние все германские, дубовые, кондовые. Хм, неудовлетворительные, вот хорошее слово. Новые американские тонкие, приятные, испытанные воздухом. Легкий товар и дорогой; а только есть еще дороже.

Отдельно, глубоко в тайнике — белый порошок. Где-то продается он попросту в аптеках; где-то выдают солдатам однограммовые коричневые таблетки. А где-то, напротив, за него убивают.

Но платят за него везде одинаково немало.

И потому выходят в море лодки — с виду рыбацкие, по начинке босяцкие. А и то правда: чем жить в послевоенной Италии? Вот он, знаменитый на картах «сапог». У верха голенища слева Генуя, справа в болотах Венеция. Еще правее Триест, а там уже и славянские земли начинаются…

Эх, кричит на митингах Муссолини. Вместе всем собраться, в одну связку-фашину. В куче сила! Завоюем себе море, потомки римлян! Вместе, в ногу, разом, в связку, марш!

Связки-фашины появились, чтобы рвы крепостные перед наступающими колоннами заваливать. Никто не знает, под чьи ноги фашины в этот раз бросят. Но только и терпеть уже невозможно. Нет заработка — дай нам хотя бы надежду!

Рулевой судорожно дегает румпель. Лодочка выписывает жуткую кривую, обходя внезапно выкатившийся из тумана корабль. Громадный линкор движется бесшумно, страшно, как призрак, поднимает белый бурун перед носом, на высокой волне подбрасывает лодочку контрабандистов. В сером тумане приглушенно-алым светом горят неземные борта; люди в лодочке крестятся рывками, щиплют себя за что придется. Нет, не сон этот жуткий корабль — движется он уверенно, плавно, совсем как обычный.

Только не светятся изнутри обычные корабли, не катятся по воде бесшумно, словно выбитый из ожерелья рубин катится по мягкому бархату… Хватай румпель, лаццароне, лей керосин в раскаленный движок-болиндер, и так уже кашляющий от перегрузки. Сохрани Пресвятая Дева! Не то затянет под винты, а у такого быка винты больше лодки, выше роста человека.

Проходит раскаленный корабль, мерцает алым дьявольским свечением, высверкивают громадные борта золотыми знаками Каббалы. Удаляется, тает в тумане, и смотрят ему вслед контрабандисты, и трясущимися руками сыплют за борт белый порошок, стоящий очень, очень дорого!

Теперь они достоверно знают, сколько.

— На Фиуме пошел, — шепчет рулевой, и, в испуге от собственного шепота, съеживается.

Фиуме — небольшой городок. Стоит он в глубине Фиумского же залива, оседлав старой-старой крепостью небольшую речку — на хорватском так и звучит: «Риека». Но хорваты вокруг обитают, возделывают благодатные склоны. Сам городок населен все больше итальянцами, а насчитывается их за полсотни тысяч. И всеми фибрами тяготеют итальянцы к отечеству своему, собранному из кусков некогда князем Савойским да краснорубашечниками Гарибальди.

А вот выкусите, макаронники. Жить вам в Австро-Венгерской Империи, и подчиняться вовсе даже венграм. Австрийцам и без вас хватает заснеженных склонов Тироля, Вены с лучшими в мире кофейнями. Да и чем плохо вам жить в Фиумском заливе, ловить рыбу, возить контрабанду среди живой зелени островков-игрушек?

Так что смотрят итальянцы вдоль полуострова, закрывающего Фиумский залив от северных ветров — а полуостров тот вороньим клювом тянется через море к Анконе, Сан-Марино, к легендарной Равенне, где закончили дни свои последние императоры Рима.

И теперь вдоль южного берега полуострова неспешно, уверенно движется потусторонний алый линкор, совершенно почему-то не опасаясь налететь на скалы в непроглядном тумане.

Генеральский чай

В непроглядном тумане, поднявшемся над Москвой сразу после ливня, по широкой Спасоглинищенской, мимо еврейской молельни на север, в сторону той самой Лубянки, которую пока еще не прозвали «Госужас», двигались два мужских силуэта. Тот, что повыше, пел довольно приятным низким баритоном, почти что басом:

— Я московский озорной гуляка! По всему Тверскому околотку! В переулках каждая собака… Мне в зубах несет рубля на водку!

Дворники выглядывали вслед идущим с искренней завистью, не разбирая в тумане черты лиц или детали одежды. Вроде бы матрос; как для матроса, так еще и смирный, всего-то лишь песни поет.

Второй, что пониже, отряхивал воду с френча и волос, ворчал:

— Водки бы и правда неплохо, не то, пожалуй, простудимся. Но мои товарищи все далеко отсюда… У меня есть бумага на ночевку в отеле крестьянской секции депутатов, местные определили. Но и это на другой стороне Москвы. К тому же, отель аккурат левоэсеровский. Там нас, наверное, уже ищут.

— Ну что вы, товарищ Скромный, какой тут еще отель. Анархисту в отеле ночевать не положено… — высокий остановился на перекрестке с Маросейкой. Западный ветер вдоль нее сдул уже теплый туман, и на бескозырке Корабельщика золотом вспыхнул последний луч поздно садящегося июньского солнца.

В небе расползались по углам нашкодившие облака. Пахло влагой, теплой землей, печным дымом и горячей глиной; в животах спутников заурчало. Корабельщик стоял, глядел на блеклые пока еще звезды, шевелил пальцами, явно перебирая воспоминания. Наконец, победно указал пальцем прямо на обычный для Москвы четырехэтажный доходный дом, бог весть как заползший в этот чистый квартал: