Битва вечной ночи - Дарт-Торнтон Сесилия - Страница 43

По утрам мир представлял собой хрустальную чашу, ободком которой служил край небосвода. В ней перекатывались и звенели серебристые трели, перестук крохотных молоточков — то облаченные в роскошные ливреи птицы отворяли двери новому дню.

Койлдуины порхали в садах от восхода до заката, облаченные в радужное сияние, сквозь которое проглядывались тонкие невесомые тела.

— Мне бы перышко павлина, протереть глаза, — бормотала Кейтри, зачарованная дивным зрелищем.

Ей так не хотелось спать, пропуская все эти красоты, но путницы до того уставали, что ни на что иное у девочки сил не оставалось. Несмотря на эскорт из явных — а отчасти и именно из-за него, — маленький отряд по-прежнему двигался по ночам, бодрствуя в самые опасные часы и отдыхая только при свете солнца.

Путь их лежал на север. Уриск Тулли трусил прямо рядом с девушками, найгель держался поодаль, смутной тенью скользил среди деревьев. Лишь раздающийся время от времени плеск воды или зловещий визгливый хохот, который уриск называл ржанием, выдавали присутствие человекоконя. Когда дорогу путникам преграждали неширокие речушки или ручьи, уриск куда-то исчезал, а потом появлялся сноса, преодолев преграду неведомым образом. Через пару ночей девушки мало-помалу привыкли к манерам своих странных провожатых и перестали нервничать.

Вот так оно и вышло, — думала Тахгил. — Было нас трое, стало шестеро. Один сопровождает нас по желанию, другой — по воле судьбы, а третья, — тут она поглядела на темнеющие над головой небеса, — скорее всего по обязанности…

Но сама она — долго ли она еще сможет идти, волоча за собой незримые цепи желания и тоски?

В сумерках Вивиана бушевала среди деревьев. Горечь снедала ее сердце, как прожорливая гусеница пожирает яблоко. С ветви застывшей каплей позолоченного нефрита свисал спелый персик. Фрейлина сорвала его. Быть может, это плод древа гоблинов? Зубы ее вонзились в спелую мякоть — но через миг девушка начала плеваться и отшвырнула персик. С губ, искривленных гримасой отвращения, сочилась тонкая струйка слюны.

— Все тут такое раскрасивое, такое разукрашенное, — закричала она, хотя никто, кроме деревьев, не мог услышать ее крики, — а безвкусное и несъедобное, как песок в пустыне!

Не помня себя, она принялась ломать и топтать ногами ветки персикового дерева.

Вивиана ушла в одиночку, оставив Тахгил с Кейтри в рощице диких вишен, где девушки утоляли голод фруктами и холодной водой. Фрейлину же томило беспокойство, ничто не могло насытить ее. Она часто уходила вот так искать дерево гоблинов, бродила по окрестным лесам, что купались в солнечном зное угасающего летнего дня. И, страдая от насланной лесными духами неизбывной тоски, бедняжка не знала об уготованных ей неизмеримо более тяжких муках. Время от времени она напевала себе под нос обрывки песен, порой даже сочиняя на ходу какие-то бессмыслицы — ибо в душе у нее угнездилось безумие.

— Способен ли соловей петь столь сладко? — произнес вдруг незнакомый голос совсем рядом с ней.

Деревья вздохнули, клонясь под внезапным порывом ветра. Дрозд в кустах умолк. Песнь Вивианы тоже оборвалась на полуслове. Вопрос, принесенный струйкой тумана, прозвучал из густых зарослей старых яблонь, ветви которых под бременем лет стелились по земле. Но не испуг, не удивление, что она не одна, не то, что этот глубокий и звучный голос явно принадлежал мужчине, лиишли девушку дара речи, заставили окаменеть на месте. Виной всему была завораживающая музыка этого голоса — и Вивиана внимала ей, не слыша и не понимая слов.

— И стал бы он петь так, знай, кто его слышит? — пробормотал стройный юный рыцарь, раздвигая листву и выходя из зарослей на поляну.

Кровь бросилась Вивиане в лицо.

— Король! — ахнула она, пошатнувшись, и, чтобы не упасть, оперлась рукой о замшелый ствол.

Но через миг ее вновь охватило оцепенение, лишь легкая дрожь пробегала по телу — точно рябь по блюдцу с водой. Однако под внешней неподвижностью бушевала воспламенившаяся кровь. Вивиана вся пылала, голова у нее кружилась, па жилам разливалось сладкое опьянение. Глаза упивались красотой юного рыцаря, однако овладевшая ею лихорадка с каждой секундой становилась сильнее и неугасимее.

Рыцарь был одет в наряд из выбеленного льна, а поверх облачен в полудоспехи нежно-серого цвета с яркими бликами чистого серебра. Кольчуга и нагрудные доспехи придавали ему сходство с металлическим механизмом, а не то диковинным блестящим насекомым или холодным обитателем морских глубин. Он был прекрасен и великолепен.

Темнее греха были его волосы, что свободной волной спадали по плечам. А лицо его чаровало, как запретное наслаждение.

— Ах, нет, я ошиблась, — пролепетала Вивиана.

Теперь она отчетливо видела, что от неожиданности обозналась. Этот витязь, от красоты и голоса которого у нее переворачивалось сердце, оказался вовсе не Королем-Императором. Чуть тоньше, чуть более хрупкого сложения, чуть бледнее был тот, кто смотрел на нее глазами, оттенок которых напоминал не грозу в ночном небе, а дикую черную сливу. И в глазах этих горела страсть, столь же сильная, как страсть в глазах Вивианы — правда, совсем иного свойства, хотя бедняжка и не ведала о том.

И теперь Вивиану не привлек бы ни один мужчина, не наделенный именно такой статью, такими волосами, кожей, глазами. Все, даже самые красивые мужчины, которых она видела прежде, по сравнению с ним терялись и блекли — что свечи по сравнению с солнцем. Никогда не встречала она никого прекраснее и милее этого незнакомца и желала сейчас лишь одного — чтобы миг этот не кончался, чтобы она могла вечно любоваться на этого дивного юношу.

— Что за дева бродит здесь? — не то пропел, не то проговорил он, и она даже не подумала спросить его имя или удивиться, отчего он не отбрасывает тени.

Рыцарь не улыбался — лик его был печален, точно у преждевременно погибшего поэта, но печаль не столько омрачала его чело, сколь усиливала очарование.

Он снова заговорил, на сей раз стихами, ибо духам стихи ничуть не менее естественны и привычны, чем проза, а быть может, и поболе. Собственно, слово «ганконер» на Всеобщем Наречии произошло от исходного «гинканнаб», что означает «Тот, Кто Говорит о Любви». Речи ганконера таят в себе ловушку, они зачаровывают. И сейчас все его очарование излилось в форме сонета, привычной форме любовного красноречия. Внимая мелодии слов, Вивиана не обращала внимания ни на характер повествования, ни на таящуюся в нем угрозу, ни на откровенную непристойность.

Трагическая внешность ганконера была невыразимо романтична. В душе у Вивианы пронзительно пела птица, и острый клюв ее пронзил сердце девушки.