Сибирлетка
(Повесть. Современная орфография) - Погосский Александр Фомич - Страница 3

Ну вот это и значит „оказаться“ — ферштей?»

— «О, да, ферштей!» — уверял немец.

— «Ну-с, сударь мой, и Сибирлетка тоже не любит, чтоб ему, так сказать, наплевали в кашу — вот он вашему рыжему Мухамету и оказал себя: знай мол наших! Не задевай, а то кранкен будешь! Теперь ферштей?»

— «О-о, я-a, ферштей, ферштей!»

Оправдал кавалер таким манером буйный поступок Сибирлетки на новоселье и скомандовал «оказавшемуся» псу — марш на место! — Сибирлетка носом отворил дверь, и в сенях, повертевшись в уголку, залег со вздохом, уткнув морду себе под брюхо. — А со двора все еще слышалось жалобное завыванье.

Кавалер тоже хотел отдохнуть; хозяева вышли из комнаты и притворили дверь. Но любопытный мальчишка Миккель все поглядывал в щелку, и видел как кавалер снимает с себя шинель, тоже по новому способу — зубами. Разумеется, шалуну понравилось и это. — Быть ему с другой шишкой на лбу.

Чтобы успокоить всех храбрых, поставили миску чего то хорошего и теплого Сибирлетке; рыжему, воющему воеводе бросили кость — везде стало тихо.

Добрый, старый хрыч — сон, невидимо спускающийся в тишине ко всем истомленным, посетил и наших странников. Тихо, беззвучно, как мать над спящим младенцем, словно посыпая легкими цветами маку и хмеля, навевал он сладкую дремоту: спи мол трудящийся человек, забудь все — отдохни!..

И захрапел кавалер разбитый; да и Сибирлетка почтенный задал по своему собачьему способу тоже важнейшего храпака.

Крепко спал кавалер. — Но, по временам, отрывисто взмахивал он больными руками, хмурил свои густые брови и сердито вздувал щетинистые усы. Виделось ему во сне что-нибудь гневное, злое: ломил француз с англичанином вперед вострыми штыками — что ли, аль каких-нибудь 15 тысяч турок с радостным страхом окружили полк его, — как это было, например, при Четати, где устояла горсть бесстрашных, погибала и не погибла, а штыком и грудью пробилась сквозь всю, густо-осыпавшую ее, магометанскую саранчу… Да и Сибирлетки что-то сильно подергивал во сне ногой, и взлаивал себе под брюхо, словно обругивая эти тысячи бесславных трусов за смерть богатырей, которым он служил по всей собачьей верности и преданности.

Словом, постояльцы наши спали так сладко, как давно не приводилось соснуть им.

Между тем, перестал моросить дождик, небо выяснилось. Целая команда ребятишек мал-мала-меньше, начиная от подростков и до ползунов крохотных, собралась на площадке перед сельской школой и все уселись, как воробьи, на бревна. Мелкий народ собрался недаром: их повыгнали на прогулку добрые хозяева из всех домов, чтобы они не шумели там, и не мешали нашим раненым странникам хорошенько соснуть после трудной дороги.

Нечего сказать, — глуповата мелкота человечья, а все таки с хитрецой плутишки, много ли, подумаешь, смыслит какой-нибудь пузырь с необтертым носом, а поди, послушай — то-же рассуждать ему хочется.

— «Ай-ай, какие страшные русские солдаты! — начала разговор одна кудрявенькая девочка: — у нашего постояльца одна нога, а сам такой страшный, что ужас!»

— «А у нашего — отозвался быстроглазый мальчишка — две ноги, а рука одна, да за то какая большая: вот этакой кулак!» — и мальчик раздвинул обе свои ручонки на пол-аршина.

— «А у нас, — пищал другой белокурый мальчуган, — солдат совсем целый, да только головы нет, а все платки, тряпки, и только нос да усы торчат: а больше нет ничего.»

Все ребятишки удивились. Один даже сказал: «кажется, это неправда! Ведь ты, Фриц, очень часто лжешь!»

Но Фриц побожился и рассказал, как он, потихоньку от отца, прокрался в комнату, где спал солдат, заглянул в его сапоги — а там пуля заряженная виднеется. Он испугался, взглянул на солдата: весь солдат лежит на постели, а на подушке только красный воротник, и из воротника торчит один только нос, да еще усы, а головы совсем нет. «Я чуть не закричал со страху — да мутерхин подошла потихоньку, вывела меня за ухо, дала шлепка и толкнула на двор; а на дворе я взял да и заплакал, вот видите, что у солдата головы нет!» — Ребятишки, может быть, и не верили, но слушали с любопытством.

— «А вот к нам принесли — заговорила, точно запела, хорошенькая девочка — так уж удивление — только половину солдата: одна нога, одна рука, и три пуговки; а другую половину увезли в Розенталь» — (название другой колонии).

Конечно этой песне никто бы и не поверил, но смирный и обстоятельный, лет 9-ти, мальчуган, подтвердил, что сам видел, как эта половина солдата прощалась с другой половиной: взяла ее за руку — прощай-мол брудер, не забывай меня! А другая половина ничего не ответила, а только крякнула — зo! — и мальчишка крякнул.

Ребятишки ахали и дивились. «Да, — толковали они, русские солдаты — страшный народ! оттого то на них и не пошел один турок, а попросил еще со всего света других: и французов, и англичан, и еще разных». И повторяли дети все, что удалось им подслушать от отцов своих, коверкая и перевирая по своему умишку речи старших.

Тут же в компании был и маленький знакомец наш — с шишкой на лбу, шалун Миккель. Он рассказывал и про своих гостей: «К нам, — говорит, — еще лучше, — приехал самый старший солдат и с крестами, да не весь, а за то к нему прибавили еще три четверти собаки!»

«Лжет, лжет! — возопили дети — Миккель всегда лжет!» Но Миккель не сробел, он обругал всех большими дураками и рассказал, как он сам кормил этот кусок собаки, и как этот кусок задал такую трепку Ахмету, что и у Ахмета теперь нет целого куска уха; и что кусок солдатской собаки называется Сибирлейте — переврал пострел фамилию, — и что этот Сибирлейте очень добрый и смирный, и никого не трогает. Но если сам солдат забарабанит ему — вперед! Так он так рассердится, что может сесть всю колонию, и не только большую пасторскую собаку, а даже и осла, на котором возят пастору воду.

Однако ребятишки продолжали кричать, что Миккель врет; и наш Миккель, видя, что ничего не помогает, сам закричал им: «Постойте! Коли вы все не дураки, так ступайте за мной, — кто не трус, тот сам увидит зверя Сибирлейте. Я его вам покажу, я его не боюсь: он меня слушает и не укусит, потому что я ему давал хлеба с маслом!».

«Пойдем!» — закричали мальчишки; смельчаки выскочили вперед, — за ними поднялась и вся ватага, даже все девчонки. Шлепая по лужам, направилась команда к дому Бауера; пузырь Миккель шел впереди, поддерживал штанишки и кричал: «Я вам покажу, что я не лгу! Увидите русскую собаку, увидите!»

Шагов за 50 от квартиры Сибирлетки вся толпа остановилась; только Фриц, да еще два-три пострела пошли вслед за Миккелем и остановились близ крыльца. Миккель вошел в сени и начал звать Сибирлетку: пес спал смачным сном, но мальчуган разбудил его и разными хитростями и ласками таки вызвал из пригретого угла. Толпа детей глядела во все глаза на крыльцо, и с трепетом ждала появления зверя. Уж некоторые начали поговаривать, что собака не послушается такого сопляка, как Миккель, уже хотели подойти поближе… Вдруг на крыльцо высунулся с Миккелем Сибирлетка: он поглядел направо, налево, сел, почесал ногой ухо.

«Хотите я забарабаню?» — закричал Миккель. Толпа маленько шелохнулась, а тут как на грех, Сибирлетка по собачьему обычаю, спросонья потянулся, задрал морду и громко зевнул, открыв пасть так, что хоть считай все его волчьи зубы.

«Съест!» — крикнул какой-то сорванец — и вся ватага с воплем и плачем ударилась в ноги! Кто-то упал в грязь, на него другой, на другого третий и вдоль улицы поднялся такой плач, рев и тревога, что из многих домов повыскочили испуганные немки.

В одну минуту весть о страшном русском звере — безногой собаке, разнеслась по всей колонии и даже взрослые, хорошенькие немочки, расспрашивали ребятишек: в правду ли зверь этот так страшен?

— Еще бы не страшен! Ай, ай!

А наш страшный колченогий зверь постоял, позевал, поковылял с крыльца, и обнюхавши хорошенько воротный столб, повертелся около него маленько, — и опять отправился обратным порядком в сени. Стало быть еще не доспал, сердечный.