Ключи от рая - Борисова Виктория Александровна - Страница 38

Он сокрушенно покачал головой и продолжал:

— Теперь вот целый детский дом содержу. У меня там порядок! Воспитатели, нянечки — все по струнке ходят. Плачу хорошо, но если что не так — сразу на выход. У меня разговор короткий. Новый корпус построил, там теперь лицей для тех, кто постарше, учителей хороших пригласил… И знаете что? Меняются дети! Надежда у них появляется, понимаете?

Алексей помолчал, обвел взглядом всю компанию, словно ища поддержки и одобрения, и тихо спросил:

— Я иногда думаю: может, не зря меня тогда в живых оставили? Может, ради этого?

— Наверное… — отозвался Глеб, — точно этого никто не знает. Если хоть кто-то тебе благодарен, — значит, не зря живешь. Так что будь здоров, Лешунек! Выпьем за тебя. И пусть у тебя все получается.

Глеб выпил, поставил на стол свой бокал и обернулся к Марине. Она, раскрасневшаяся от вина и непривычно обильной вкусной еды, выглядела сейчас совсем юной… И очень хорошенькой. Даже черный монашеский плат не прятал, а лишь подчеркивал ее красоту.

— А ты, Марина… То есть нет, прости — сестра Феодора! Вот уж никак не ожидал от тебя такого. Уйти от мира, затвориться в монастыре — на такое решиться надо!

— Ой, трудно, наверное… — выдохнула Зойка.

— Нет, — улыбнулась она, — с Богом жить легко. Это без Него трудно!

— А почему тогда хоспис? — не унимался Глеб.

— Сначала послушание мое такое было. А потом сама попросилась там остаться. Матушка Агриппина благословила, — объяснила она.

— Сама? — изумился Глеб. — Ведь там только безнадежные… Я, конечно, и сам теперь не атлет, — горько усмехнулся он, — но жизнь свою класть на умирающих — это же почти как себя заживо похоронить! Видеть все это, ухаживать, горшки выносить… И все — чтобы продлить агонию, чтоб на пару дней подольше помучился человек! Я бы не смог.

Его слова прозвучали резко, но Феодора, кажется, вовсе не обиделась. Она задумалась, стараясь подыскать подходящие слова.

Как объяснить им, неверующим, что смерть вовсе не конец существования, а всего лишь переход к иной, новой, настоящей жизни — жизни души? И насколько важно человеку, пусть в последний день, в последний миг, но примириться с Богом и принять Его своим сердцем?

— Сколько кому осталось — только Господь решает, — твердо сказала она, — а все наши пациенты — живые люди, и помощь им нужна, как никому другому! И не только горшки выносить.

Она помолчала немного и добавила:

— Я разговариваю с ними. А потом, по ночам, — молюсь. И иногда… Не всегда, конечно, но бывает — происходит чудо.

Эти простые слова она произнесла с такой глубокой убежденностью, что за столом наступило неловкое молчание. А Феодора улыбалась тихой, таинственной улыбкой, ее глаза сияли, словно она одна знала что-то очень важное, недоступное пока остальным…

Глава 19

Сестра Феодора

Два года назад

Сестра Феодора проснулась, как всегда, в половине шестого утра. В монастыре как раз начинается утренняя служба… Здесь, в хосписе, можно дать себе маленькую поблажку — поспать на полчаса позже, но Феодора старалась это время посвятить молитве.

Губы шептали знакомые слова, а мысли отчего-то были далеко. Четко, словно на картинке, Феодора видела маленькую деревянную церковку, утопающую в снегу, и рядом — старый, но крепкий бревенчатый дом, ставший для нее почти родным… А может, и больше того!

Только здесь Марина поняла, что быть с Богом — это все равно что жить в доброй и любящей семье, где тебе всегда помогут, и поймут, и простят, что бы ни случилось.

Кажется, вечность прошла с тех пор, как Анна Николаевна, тетя Аня, буквально за руку привела ее сюда. Даже через двадцать лет после переезда в Москву она осталась усердной прихожанкой родного прихода! «Здесь как-то душой отдыхаешь», — любила повторять она. При первой возможности она садилась в электричку и отправлялась сюда — пожить день-другой в тишине, помолиться…

Жизнь у тети Ани нелегкая: муж умер, пришлось одной поднимать на ноги двоих детей, много и тяжело работать, но ни уныния, ни раздражения эта женщина в свое сердце никогда не допускала.

И мимо нее тогда, на вокзале, не смогла пройти равнодушно.

Феодора тяжело вздохнула. Стыдно вспоминать, какой она была — озлобленной, изверившейся во всем, погрязшей в собственных грехах… Страшно подумать, что такой могла и умереть. Но милостив Господь, бесконечно милостив!

Приход оказался далеким, захолустным. Священник, отец Николай — огромный, широкоплечий, с окладистой седой бородой и прозрачно-светлыми детскими глазами, похожий на постаревшего русского богатыря с картины Васнецова, — был вдов и бездетен. Хозяйство в доме вела его сестра, монахиня Агриппина. Появлению Марины она вовсе не удивилась, только коснулась ладонью ее щеки и сокрушенно покачала головой.

Что было дальше — Марина помнила туманно, отрывочно. Кажется, она долго плакала, но слезы были легкие, приносящие успокоение и освобождение от прошлого, а потом сбивчиво рассказывала про свою непутевую жизнь. Матушка Агриппина тихо гладила ее по плечу и приговаривала что-то ласковое и успокаивающее, словно и в самом деле была ее матерью.

После этого в душе Марины будто перевернулось что-то. Каждый день она засыпала и просыпалась счастливой, скоро выучилась молиться и даже сама себе удивлялась: почему ей совсем не хочется возвращаться в Москву, к прежним друзьям и занятиям? Стихи и песни больше не рождались, не шли на ум, но и это вовсе не печалило ее. Даже пристрастие к белому порошку отступило, и ломка уже не повторялась…

Теперь как о самом большом счастье девушка мечтала о том, чтобы остаться здесь навсегда. Она старательно, хотя и неумело помогала по хозяйству, копала картошку в огородике, постигала тонкости засолки грибов и шинковки капусты. «Пища должна быть простой, полезной… но не слишком вкусной! — часто говорила матушка Агриппина. — Дабы не впасть человеку в грех чревоугодия и не отдаляться от Господа».

Вот последнее как раз у нее не очень-то получалось. Таких пирогов с капустой Марина никогда в жизни не ела! И рассыпчатая гречневая каша исходила восхитительным ароматом, и грибочки с луком сами просились в рот…

— Ешь, ешь детка! — говорил, бывало, отец Николай. — А то вон какая худенькая, в чем только душа держится!

Большую часть времени этот на диво спокойный и добрый человек пребывал в немного отстраненном, тихо-радостном состоянии духа. Лишь воспоминание о покойной супруге иногда нарушало его. В такие минуты он становился сумрачен, молчалив, рассеян и долго мог сидеть на одном месте, глядя в одну точку, думая о чем-то своем…

— Уныние — грех! Вам, отец Николай, это лучше других знать надо, — бывало, наставляла его матушка Агриппина.

Потом вздыхала, отирала набежавшую слезу и добавляла уже другим тоном, тихо и жалостливо:

— Сам же знаешь, Олюшке там лучше. Ты уж не огорчай ее!

И отец Николай покорно кивал. Сестру он немного побаивался. Недаром ведь она была старшей в большой семье! Все вокруг давно привыкли звать ее «матушкой», и она действительно пыталась взять под свое крыло каждого, кто вольно или невольно сталкивался с ней: и родственников, и прихожан в церкви, и даже хулиганистых деревенских мальчишек…

Когда матушка Агриппина молилась «за все православные христиане», глаза ее горели таким огнем, что казалось, будь ее воля — усыновила бы всех.

Жизнь в приходе текла своим чередом — размеренно и неспешно. В обветшавшую церковь, лишь по недоразумению не разрушенную еще в тридцатые («Господь не попустил!» — утверждала матушка Агриппина), ходили только старухи из окрестных деревень, хотя отец Николай аккуратно проводил все предписанные каноном службы.

Иногда приезжала тетя Аня. В приходе она была совсем как своя и, кажется, даже чувствовала себя здесь как дома больше, чем в Москве. «Мне бы только младшего поднять, доучить — тогда можно и в монастырь уйти!» — мечтательно говорила она и тут же начинала помогать матушке Агриппине по хозяйству. После церковной службы лицо ее хорошело, молодело, разглаживались морщины, тихо сияли глаза…