Пёс
(Роман) - Маркиш Давид Перецович - Страница 43

Представленное было настолько зримым, что Вадиму Соловьеву захотелось опуститься на этот самый стульчик, послушать поэтов и детей, а потом подставить руку под шприц с цианистым калием. Он огляделся; лавочек нигде не было, а газон остался позади и не хотелось туда возвращаться. Зато в нескольких метрах от остановившегося Вадима золотисто светился вход в маленькую синагогу. Синагога простотой формы напоминала сарай и, судя по кладке камней, была древней постройки. Хорошо бы немного отдохнуть в уголке, в этом толстостенном доме, открытом для каждого, желающего туда войти. И Вадим Соловьев решил, шагнул и вошел.

По обе стороны от входа тянулась узкая каменная скамья; Вадим сел на нее. После пронзительного света улицы непросто было разглядеть убранство комнаты и картины позади высокого деревянного шкафа, да Вадим и не успел: к нему, мягко ступая, подошел неряшливо и бедно, но чисто одетый старик, протянул ему черную бумажную чеплашку и опустился рядом с ним на скамью. Надев чеплашку, Вадим обернулся к старику, но тот, как видно, не желал начинать разговор и не этого ради подсел к Вадиму. Щурясь и напрягая зрение, Вадим Соловьев различил в глубине комнаты, у противоположной стены, длинный, грубо и крепко сколоченный стол, за которым сидело человек восемь или десять, средних лет и пожилые, но не вовсе ветхие старики. Во главе стола, чуть выше других, сидел мужчина лет шестидесяти пяти, не более, в дешевом сером пиджачке, в белой, низко расстегнутой на груди рубашке и мятой, давно потерявшей форму то ли темно-серой, то ли выгоревшей черной шляпе, с темным круглым следом от ленты вокруг тульи. Этот человек, плавно взмахивая руками, читал что-то по истрепанной толстой книге и, судя по интонации, задавал вопросы своим слушателям. Он не был похож ни на раввина, этот человек, ни на ученого.

— Кто это? — повернувшись к молчаливому старику на скамье, спросил Вадим Соловьев и движением головы указал на сидевшего во главе стола. И почти не удивился, услышав в ответ по-русски:

— А разве ты не знаешь? Это синагога великого каббалиста рабби Абоаба, а это сам рабби учит своих учеников. Сюда приходят учиться люди со всего света. Вон тот, рядом с рабби, в сатиновых штанах — это курд, он недавно перешел в еврейство.

— Но ведь все раввины ходят в лапсердаках, — поделился со стариком Вадим Соловьев. — А этот…

— Рабби Абоаб не сидит с раввинами за одним столом, — перебил Вадима старик. — Раввины обходят синагогу рабби Абоаба стороной. Сюда идут те, кто хотят учиться мудрости, а не букве.

— А вы — тоже ученик? — спросил Вадим Соловьев.

— Нет, — сказал старик. — Но я хочу им стать.

На фанерной тумбочке закипел электрический чайник, и старик достал из ящика поднос, стаканы и кулечек с коржиками, посыпанными сахарным песком. Споро заварив чай, старик разлил его по стаканам и, держа поднос на вытянутых руках, пошел к столу. Не прерывая учения и разговора, рабби и его ученики разобрали стаканы с подноса, и каждому пришлось по сахарному коржику.

— Он тебя зовет, — сказал старик, вернувшись с пустым подносом. — Пошли.

— Меня? — удивился Вадим Соловьев, а ноги сами подняли его со скамьи.

Они подошли к столу, и Вадим увидел лицо рабби Абоаба. Серо-седые, спутанные, не знающие гребня волосы выбивались из-под сдвинутого на затылок колпака шляпы и закрывали верх высокого прямого лба. Густо-синие глаза рабби глядели не грустно и не скорбно, как у еврея, отягощенного многими знаниями, а радостно и чуть смешливо. В своем рваном пиджачке и ветхой чистой рубашке он был похож на пророка или на свободного художника.

Отложив книгу, рабби сказал что-то раскатистой скороговоркой и поманил Вадима Соловьева подойти поближе.

— Он хочет благословить тебя, — перевел старик.

— Но я не верю в Бога… — виновато сказал Вадим.

Удовлетворенно покачивая головой, рабби выслушал перевод старика.

— Но зато я верю в Бога, — сказал рабби. — Этого вполне достаточно: ведь я хочу тебя благословить, а не ты меня. Дай же мне сделать богоугодное дело.

Вадим подошел, и рабби Абоаб легко опустил руки на его голову.

— Бог не ищет человека, — сказал рабби Абоаб. — Человек ищет Бога. Ты не нужен Богу. Бог нужен тебе, мальчик. Ты попал в беду сегодня, и все, во что ты хотел верить, разрушилось. Но для того, чтобы восстановить в душе разрушенное, не нужно ни камней, ни денег. Завтра ты поймешь это, и твоя дорога к самому себе и будет дорогой к Богу… Теперь иди, и прежде, чем спросить «почему?» подумай, нужен ли тебе ответ и не лучше ли совсем обойтись без ответа.

Вечером этого дня Вадим Соловьев позвонил Славке Кулешу.

— Слушай, — сказал Вадим, — я в Иерусалиме. Почему? Да какая разница! Слушай, со мной что-то случилось невозможное. Я видел пророка, настоящего пророка.

— Ну, потом расскажешь, — сказал Славка Кулеш. — Тут, знаешь, тебе на Союз письмо пришло, из Вены.

— Это от моих друзей, — сказал Вадим. — Я тебе о них рассказывал… Знаешь что, прочти мне, если тебе не трудно!

— Ладно, — сказал Славка. — Сейчас прочту… «Вадим, месяц тому назад я похоронила Захара…»

9

ИЕРУСАЛИМ. ПЕРЕУЛОК ИИСУСА

Сразу после телефонного разговора Вадим Соловьев решил вернуться в синагогу, к рабби Абоабу. Во всем том, что случилось за один сегодняшний день: книга, встреча с рабби, известие о гибели Захара — Вадим усматривал отнюдь не случайное стечение обстоятельств. Он вдруг почувствовал, что мир вокруг него стал иным, чем тот, что был вчера или третьего дня, что жизнь сделалась совершенно неуправляемой и идет себе вне всякой зависимости от его, Вадима Соловьева, планов и желаний. Вадима тащило и несло новое нахлынувшее течение, необъяснимое, и бессмысленна была бы сама попытка его объяснить. Но это должно было кончиться: либо Вадима вынесет на привычный прочный берег, либо душа его не выдержит и он, переполнившись этой необъяснимой и пугающей новью, захлебнется ею, захлебнется и умрет. Он не мог сосредоточиться на одном каком-либо из событий сегодняшнего дня, мысли его расползались, и он с тревогой сознавал, что у него недостает сил собрать их и разобраться в них. Он почти сходил с ума и отдавал себе в этом отчет.

Рабби Абоаб, по его разумению, мог вывести его из этого состояния.

Но маленькая синагога оказалась запертой на замок.

Он испытывал потребность говорить с кем-нибудь, все равно с кем и все равно о чем — лишь бы не обороняться, в одиночестве, от этих острых, разящих, бесконечных «почему». Он поехал на окраину Иерусалима, в новый район, к поэтессе Нелли Цветковой, с которой познакомился на свадьбе Рудика Каценеленбогена и которая дала ему адрес и звала приезжать в гости.

Сорокалетняя Нелли жила в двухкомнатной квартире, одна; муж остался в Новосибирске, сын то ли служил в армии, то ли уехал в Южную Африку. Нелли писала стихи о своей душе, где масличные деревья растут вперемежку с русскими березами и служила в гостинице для христианских паломников в Старом городе. И место службы, и березы вызывали осудительное покачивание головами у многих и многих. Однако же такое странное, на первый взгляд, поведение Нелли Цветковой обусловливалось причиной веской: хоть она и числилась еврейкой, евреем был в действительности лишь ее отец, а мать была русской женщиной, рожденной в Тюмени и там же похороненной по христианскому обряду. Отцом Неллиного сына, то ли солдата, то ли южноафриканца, был и вовсе крымский татарин, сосланный в Сибирь в свое время.

Услышав сбивчивый рассказ Вадима Соловьева о встрече с рабби Абоабом, пророком, Нелли пришла в восторг, но не удивилась ничуть.

— Потому что это Иерусалим! — воскликнула Нелли и выбежала из кухни, где она жарила яичницу для Вадима. — В Тель-Авиве тебе бы никогда так не повезло. В Иерусалиме все может быть, и все бывает. Здесь Бог для всех — один, и это, знаешь, ко многому обязывает в духовном смысле. Я говорю, конечно, о людях думающих.