Пёс
(Роман) - Маркиш Давид Перецович - Страница 28

— А я вот знал еще такого Солика Либова, — сказал Вадим. — Он в Москве стихи писал, а здесь, говорят, открыл ресторан.

— Пирожковую, — поморщился преувеличению Володя. — Прогорел. Уехал в Новую Зеландию.

Значит, Солик Либов, смог, уехал в Новую Зеландию. Это звучало озадачивающе. Что, собственно говоря, смогу Либову делать в Новой Зеландии?

— А кто из наших ребят… — Вадим замялся на миг, — устроился?

— Сенька Глозман, — не помедлил с ответом Володя. — Сапожная мастерская. Польских Витька — пекарня. Мы попозже к нему подскочим, посидим. Только вот на маркет[4] заедем, у меня там бизнес. Тебе тоже интересно будет.

Отвернувшись к окну, Вадим Соловьев беззвучно смеялся. Нельзя сказать, что смеялся он по причине внезапно слетевшей на него веселости; посещение рынка, на котором у бывшего журналиста Володи Бромберга был бизнес, не сулило Вадиму радости. То был колкий нервический смех, возникающий неизвестно с какой стати, не управляемый ни разумом, ни силой воли. После такого смеха наступает апатия и полная бесчувственность — хоть на куски режь без наркоза.

— Витька на прошлой неделе пекарню купил, — проинформировал Володя, и в голосе его звучала гордость за Витю Польских. — Семьдесят пять кусков. Пятнадцать — чистыми, остальные в банке взял. Под восемь процентов.

— Так он ведь, кажется, на телевидении работал, — сдерживая булькающий в горле смех, удивился Вадим. — Редактором.

— Ну и что ж? — несколько надменно спросил Володя Бромберг. — Все работали… Он раньше Пищевой кончал. Я сам диплом видел. Здесь кто чего в Москве делал — это никого не колышет. Но если ты хочешь книжками кормиться — кормись на здоровье. Это твое дело.

— Ну, это понятно, — согласился Вадим. — Но вот ты сколько уже в Нью-Йорке? Два года? Ты здесь работал как журналист, печатался?

Сообщение о рыночном бизнесе заставило его призадуматься над достоверностью Ксениной информации.

— Нет, — сказал Володя с прохладцей. — Я бы хотел стать американским журналистом. Но это невозможно. Значит, я стану просто американцем: доллары, дом, новый бьюик.

— У тебя есть дом? — спросил Вадим.

— Нет еще, — сказал Володя. — Но — будет. Если б я писал статейки в русскую газету — не было бы никогда. — Он свернул с центральной дороги и ехал по каким-то заасфальтированным пустырям. — Вот один гений сделал миллион на этом асфальте. Это — ипподром, бега. Здесь — паркинги, на десятки тысяч машин. Так вот, он за копейки купил право использовать эти паркинги как хочет в те дни, когда нет бегов. И он устроил здесь маркет. Место — пятнадцать грюнов[5]. Въезд — три грюна. А он ездит себе на электрокаре, собирает бабки. Он — гений. Эйнштейн, но в своем роде.

На ипподромном базаре, на котором у Володи оказалось место, закрепленное долгосрочным контрактом, толпились тысячи людей. Здесь продавалось и покупалось все — от рыболовных крючков до кнопочных телефонных аппаратов, от французского сыра до гигантских поролоновых шляп неизвестного назначения. Володя Бромберг, не желавший по каким-то соображениям использовать сегодня свое торговое место, без хлопот уступил его за двадцать пять долларов долговязой тетке с пикапом, доверху нагруженным столиками из фальшивого итальянского мрамора, на резных ножках. Потом, в английском гомоне, Вадим Соловьев услышал звуки родной речи: Володя обсуждал торговые дела с продавцом собачьих цепей.

— Наших русских тут человек пятнадцать наберется, — дал справку Володя Бромберг, переходя от цепного торговца к продавцу восточных сладостей из Тбилиси. — Все довольны. Чистый барыш — сорок-пятьдесят грюнов. И, заметь, весь товар на двадцать пять процентов дешевле, чем в магазине. Настоящий американец за таким товаром в другой штат поедет. Ты меня понял?

Вадим покивал головой в знак того, что ему все ясно насчет американского национального характера.

Уже на выезде с базара Володя показал Вадиму гения, в своем роде похожего на Эйнштейна. Маленький старый еврей в летном комбинезоне, с головой, покрытой белым шелковым пушком и с усталыми, грустными глазами мыслителя ехал, действительно, на открытой электротележке.

— Если б он тут на кадиллаке ездил — знаешь, сколько газолина бы сжег? — спросил Володя и, не дождавшись ответа, закончил свою мысль: — На электрокаре куда дешевле. Он на нем как на троне сидит, ему сверху все видно. Весь маркет.

— Он сам, что ли, деньги собирает? — искренне полюбопытствовал Вадим Соловьев. — Ведь у него, ты говоришь, миллион есть…

— Не сам! — махнул рукой Володя. — Люди его собирают, вон там, в вагончике. А он только проверяет. У него глаз — орлиный.

Орел-мыслитель, — подумал Вадим Соловьев. — Грустный старый орелик со вставной челюстью и с миллионом долларов в наколенном кармане летного комбинезона. На эти деньги можно издать, может, тыщу хороших книг. Перед сном орелик пьет боржом с молоком и читает в уборной биржевую газету.

— Это — Америка! — голосом суровым и сочным сказал Володя, когда они выехали с рынка.

Вадим Соловьев не стал спрашивать, что он имел в виду: весь рынок в целом, или конкретно гениального орелика на экономичной электротележке, или того человека, что торговал гигантскими поролоновыми шляпами неизвестного назначения. С первого шага Америка не завоевала сердце Вадима Соловьева. Но, быть может, он, направляемый хорошо акклиматизировавшимся Володей Бромбергом, просто шагнул не в ту сторону.

Среди гостей Вити Польских, пекаря, Вадим Соловьев узнал, с радостью для себя, косматого неулыбчивого старика в вислом пиджаке, с сигаретой в одной руке и с противоастматическим рожком в другой.

Но вначале еще немного о Ксении — хотя бы для того, чтобы упомянуть ее имя, прежде чем оно исчезнет, оставив след неясный и недолгий. Это по ее просьбе деловой Володя Бромберг приехал на своем шевролете встречать Вадима на аэродром, а Витя Польских, бывший телередактор, преуспевший в пекарском деле, устроил прием в его честь. Это в ответ на ее просьбу один из коллег врача-сердечника передаст Вадиму конверт с двумя сто долларовыми бумажками, а средних лет вдова рентгенотехника даст ему приют в своем доме и накормит его сначала ужином, а потом завтраком. Три трудных, остроугольных американских месяца пройдут для Вадима Соловьева под знаком Ксении — а он об этом никогда не узнает: маленькие житейские поблажки он будет воспринимать как подарки судьбы, а не как продолжающуюся заботу своей недолгой парижской знакомой, такой взбалмошной и взмутненной. Впрочем, не он один из проехавших в Америку через Париж, через гостевую спальню Ксенииного дома, порадуется настойчивой благосклонности судьбы… Вот и все о Ксении Князевой.

Неопрятный старик, несомненно, тоже был обрадован встречей с Вадимом Соловьевым. Малого роста — Вадиму по подбородок — он обнимал его, стучал по его спине маленькими мягкими кулачками, прожег ему рубашку огоньком своей сигареты, хрипел и задыхался. Потом они отошли в угол и сели на диван, весьма довольные друг другом, и старик еще долго пыхтел и кашлял, нажимая на грушу своего противоастматического устройства. Старика звали Александр Карлович Лир, когда-то о нем писали в московских газетах как о восходящей звезде русской прозы, но потом он вдруг перестал писать, и запил, и сел, а, выйдя, взялся вести при каком-то заштатном рабочем клубе литературный кружок. В этот клуб молодые начинающие гении ездили, не ленясь, через всю Москву — послушать, что «дядя Саша», как они называли Лира, рассказывает про Достоевского, Платонова и Джойса и почитать свое. Полтора года назад, вторично овдовев, Лир попросил разрешение на эмиграцию и получил его беспрепятственно. Часть его учеников провожала его, другая часть ждала в Америке.

— Везде одно и то же дерьмо, если по крупному счету, — отдышавшись, сказал Лир, и Вадим улыбнулся, вспомнив режиссера Кирилла Волоха. — Но когда встречаешь товарища, дерьмо вдруг перестает смердеть.