За мной!
(Записки офицера-пропагандиста) - Маркиш Давид Перецович - Страница 1

Давид Маркиш

ЗА МНОЙ!

Записки офицера-пропагандиста

1

ВСТУПЛЕНИЕ

Нет-нет, речь здесь пойдет отчасти и о Ливане — но отнюдь не о вступлении в Ливан. Наше вступление в Ливан состоялось почти три года назад и носило идиллическое название «Операция „Мир Галилее“». Потом это название набило оскомину и почти повсеместно было заменено на другое: «Ливанская война», начавшаяся, разумеется, с массированного вступления в Ливан. Что же до «операции», то, если уподобить Ливан живому организму (а он таковым и является в действительности), операция над ним может преследовать лишь оздоровительные цели. Удаление воспаленного аппендикса — это операция, четвертование или распиливание пополам — это совсем не операция. Это — война. Некоторые горькие остряки называли операцию «Мир Галилее» несколько иначе: «Война „Мир Галилее“»… Итак, можно вступить в войну, можно вступить в дерьмо и в грязь, — что, как правило, одно и то же. Вступление в войну сопровождается «справедливым гневом» как вступивших, так и пытающихся воспрепятствовать вступлению. «Справедливый гнев» — это поначалу очищает помыслы и освящает убийство. Убивать под пиратским или разбойничьим флагом нельзя, убивать под флагом «справедливого гнева» необходимо как можно больше. Только вот трудно определить, чей гнев более справедлив, а чей — менее: каждый гнет в свою сторону с упрямством, достойным лучшего применения, а диалог не слышен за грохотом стрельбы и взрывов. Зато проклятья слышны… Вступление в книгу о войне дело куда более приятное, чем вступление в войну или в дерьмо: взрывы не мешают и не отвлекает брань. Жаль, что диалог здесь подменяется монологом — но имеющий уши да услышит.

За всю свою кровавую и грязную историю человечество не придумало занятия более нелепого, чем война. Разумеется, не народы, объятые «справедливым гневом», выходят на войну — безответственные правители втравливают их в войны. Словесная мишура, окружающая военные походы, не изменилась с тех давних времен, когда в ходу были кожаные рубли и деревянные полтинники: «чистота оружия», «слава боевых штандартов»… О какой «чистоте оружия» может идти речь, если при помощи этого оружия один человек превращает в удобрение другого человека — совершенно ему незнакомого, к которому он не испытывает ничего, кроме абстрактной ненависти (оборотной стороны «справедливого гнева»), внушенной ему средствами пропаганды — иными словами, средствами оболванивания, находящимися в руках правителей! Человек может ненавидеть другого человека, с ним связанного тем или иным образом — но народ не может осмысленно ненавидеть другой народ: это противоестественно, а, следовательно, невозможно. И только развязанная правителями война, в законодательном порядке отменяющая понятие «нельзя», превращает целые народы в шайки озверевших разбойников. И какая разница, как быть убитому — с автоматом в руках или от ножа грабителя, вознамерившегося отобрать у тебя кошелек или пальто? И, так же как «справедливый гнев» равно присущ каждой из воюющих сторон, так и слезы, проливаемые друзьями по убитым, одинаково горьки. Кровь одинакова у всех, и слезы у всех одинаковы.

Сколько существуют войны, столько же существует и попытка устроить мир без войн. И ничего из этого не получается.

Мне кажется, что народы по простоте душевной верят в мир без войн, а правители народов, облеченные властью, не верят ничуть. «Война — продолжение политики». И правители спускают с цепи пса национальной гордости, и пес этот превращается в волка национальной исключительности. Первая кровь — и волк превращается в слепого тигра национальной спеси: «Мы лучше, умней, сильней других!»

Следующий этап — война с соседями, вступление в сопредельные страны через границы, построенные на песке и из песка.

Я говорю не о нас — израильтянах. Я говорю о нас — людях, раскроивших мир на разноцветные лоскуты недолговечных политических образований и продолжающих кроить и перекраивать: «Это — мое, и это тоже мое!» А ведь все это — наше.

Войны ничему не учат, как и сама история не учит ничему. Вторая мировая война, уничтожившая шестьдесят миллионов жизней, привела к казни нескольких нацистских правителей, к разделу Европы и новому противостоянию сил. Почти все войны, разгоревшиеся после Второй мировой, в той или иной степени связаны с этим новым противостоянием. Связаны с ним и наши израильско-арабские войны, в том числе и последняя из них — ливанская.

На ливанскую войну в последний раз я явился в августе 1984, в качестве офицера-пропагандиста. Отслужив до этого десять лет в боевых частях и дослужившись до командира расчета 155-миллиметрового орудия, я чувствовал себя на сей раз бесконтрольно до изумления. Я был всецело предоставлен самому себе да ветреным обстоятельствам войны.

Офицерскую команду «За мной!» мне не пришлось применить — я ни разу не атаковал и не был атакован. Но теперь, сидя за машинкой в тель-авивском пригороде и заканчивая вступление к книге о ливанской войне, я хочу восполнить это упущение. Итак, за мной! За мной, читатель — и мы вступим в Ливан, минуем Перекресток Вод, оставим за спиной недоброй славы озеро Карун и упремся лбом в передовые позиции сирийцев в северной части долины Бекаа.

2

ЭТОТ СЛАДКИЙ ВЕТЕР РИСКА…

Ливан — вторая страна, куда я вступал без пограничных формальностей, без визы и вообще без паспорта. Первая была — Египет.

Вступление в Египет, одиннадцать лет тому назад, было куда более волнительным, прежде всего потому, что Египет — это, все-таки, Африка. Я, стало быть, вступал в Африку, в которой никогда прежде не был и о знакомстве с которой мечтает каждый нормальный человек. Интересней, конечно, было бы вступить и познакомиться с черной, Центральной Африкой, чем с арабской, Северной. Но здесь выбора у меня не было: Израиль воевал с Египтом, а не с Ганой. Пересеча Суэцкий канал, я ступлю на африканский берег. Африка! Таинственная земля детских сказок. Земля Гошен, откуда стартовала на родину орда евреев под началом неутомимого Моисея — там, за каналом. Земля жесточайшей в истории Израиля войны. Перешагнуть через канал — значит перешагнуть с континента на континент… За год до этого, сидя в Москве, в отказе, мне и в голову не могло придти, что в ноябре 1973 меня ждет вступление в Африку.

Понтонный мост через канал был видавший виды: шаткий, обшарпанный, исчирканный пулями и осколками, — и это почему-то оказалось приятно. Хотелось вылезти из джипа и идти по этому боевому мосту пешком, а потом постоять немного и переброситься несколькими словами вон с тем солдатиком в кипе, который оперся о весьма условные перильца и ест себе мацу. Это, все ж, символично: хладнокровнейшим образом грызть мацу в земле Гошен, сегодня.

Африканский берег канала, собственно Африка напоминала наш военный городок где-нибудь под Ашкелоном. Египтян нигде не было видно: их солдаты погибли либо были взяты в плен, а гражданские люди бежали вглубь Египта, как будто из Синая нагрянули в страну Нила не евреи, а чума с холерой. При всей красоте и торжественности момента вступления по шаткому боевому мосту на соседний континент мне было, все же, чуть-чуть горько: совершенно непричемные местные жители бежали от нас, побросав свои дома, как от чумы и холеры. Но вскоре я как-то позабыл о местных жителях, потому что увидел в Африке множество интересных вещей, дотоле мне неведомых. Вот, например, пальмовая роща, которую как бы поразил одним махом гигантский палаш: каждое дерево перерублено примерно посредине, крона с верхней частью ствола валяется, а нижняя часть ствола торчит. Вид рощи дик и нелеп, и кажется, что вот сейчас из-за песчаного холма, на котором эта бывшая роща, покажутся какие-то наступающие инопланетные завоеватели, у которых вместо головы — нога, и колеса вместо ног: эти странные и отталкивающие существа и исковерканная артиллерийским обстрелом роща подошли бы друг другу. Обветренная смуглая степь за рощей сплошь в оспинах: это танки, сожженные прямо в капонирах, они как бы вплавлены в песок, как соринки в дымчатое стекло. Они приготовились встречать нас огнем в чистом поле, но были зажжены с воздуха. За танками, вправо от разметанной снарядами и гусеницами дороги, видна низкая крыша подземного бункера, в котором просторно и с удобствами разместился бы семиглавый дракон с семьей. Туда можно было бы без хлопот загнать полсотни танков и самоходок, спустить боевые и транспортные самолеты. Я никогда прежде не видал таких больших бункеров и не предполагал, что они вообще существуют на свете. «Такую штуковину можно разрушить только прямым попаданием атомной бомбы», — сказал мне про этот бункер сведущий человек… Выйдя из драконьего бункера, я обнаружил, что наступила ночь, настоящая африканская ночь, чернейшая, прекраснозвездная и безлунная. И тут я увидел картину, заслонившую все прочие картины, виденные мною в Африке, и запомнившуюся наиболее зримо и красочно. Черная степь предо мной до самого горизонта была густо покрыта тысячами золотых костерков, низких и трепетных. Черная степь, и в совершенной темноте полыхают золотые костерки, один рядом с другим, до самого горизонта. «Это солдаты варят ужин, — было объяснено мне. — Снабжение еще не налажено, кухни не подвезены». Черная степь полыхала золотыми огнями, и не видно было ни солдат, ни их танков и пушек. Так, быть может, выглядела степь, когда с темнотой останавливалась на ночлег конная тьма Чингисхана: вся земля, куда только хватает глаз — в кострах.