Дунай в огне. Прага зовет
(Роман) - Сотников Иван Владимирович - Страница 60

Ах, война, война, далеко ты завела солдата! Не скоро еще увидит он дом свой, родную землю. Ан нет вот! Скоро уж, возражает он самому себе. Скоро! Скоро! Недолго осталось шагать по военным дорогам, лежать под огнем на позиции, слушать грозную музыку смертного боя… Недолго!

А Мария пела дивную словацкую песню-легенду, и звучала в той песне и горечь жизни ее народа, и надежда на богатырей, которые придут на эту вот землю и освободят ее от насильников и палачей.

На одной из Шавницких гор, говорилось в песне, на вершине Ситна-горы живут заколдованные врагом солдаты, живут и не могут биться за свой народ. Враг-чародей заворожил их руки, заслепил их глаза, усыпил их буйную душу. Но придет время, — приди скорей желанное! — и те солдаты по мановению богатыря из-за гор должны воспрянуть и вместе с ним освободить свой народ от вековечной беды.

— Гей, человече! То так было, — сказал старик, — так было! — и он оглядел всех, скучившихся у костра, и снова обратился к Голеву: — И вот, человече, все так сполнилось, как народ молвил, и пришел он, тот богатырь-освободитель, расколдовал наших солдат, и вот сидят они вместе с вами, и вместе с вами против общего ворога бьются…

Дышать стало нечем, и Таня упала, уткнувшись в снег. Неужели все? Занемевшее тело стало бессильным и безвольным, уже неспособным ни к какому сопротивлению. Ею овладела вдруг необыкновенная жажда покоя. Казалось, легче умереть, чем двинуться дальше. Только ужасы пережитого, все эти часы погони, неотступно следовавшей за нею, мучительно жгли мозг: и веселье предпраздничной ночи, и смертный огонь, и нежданный плен, и побег с погоней. Бедная Надя. Как ужасна ее смерть! Уже лишенная сил бороться иначе, она кусалась и царапалась, когда ее вешали немцы, не сдаваясь до последней минуты. Мгновенное воспоминание вдруг придало Тане новые силы. «Нет, и я не дамся. Ни за что не дамся», — мысленно твердила она, снова упрямо карабкаясь в снежную гору с решимостью во что б ни стало уйти от погони. Но скоро силы ее иссякли вовсе, и она опять уткнулась в снег, жадно хватая ртом воздух.

— Дыши носом, слышишь, носом, — упав рядом с нею, заботливо напоминал Моисеев. — Легкие обморозишь.

Девушка не смогла ответить, но инстинктивно стиснула зубы. Над головами просвистела автоматная очередь. Трудно уйти, ой, трудно. Только ни ей, ни Моисееву и в голову не приходила мысль поднять руки. Ни за что! Майор молча осмотрел автомат. Последний магазин. А там хоть голыми руками бери. Нет, надо рискнуть. Иначе снова плен и неизбежная гибель.

— Беги, Танюша, кустарником, — тяжело задышал Моисеев. — А выбежишь в горку, обожди.

— Товарищ майор!

— Беги, говорю.

— С вами хочу…

Моисеев грозно нахмурил брови.

— Не перечь и беги, я знаю, что говорю.

Таня метнулась в гору, и по ней застрочили из автоматов. Моисеев с болью глядел вслед: проскочит иль не проскочит? Ох, как же трудно посылать человека на смерть. Не легче и оставаться. Однако пора, и он метнулся следом за девушкой. Добежав до кустов, он круто свернул в сторону и залег. Выждав, пока Таня выбралась в гору, Моисеев насторожился. Как он и думал, немцы продолжили погоню. Сейчас или смерть, или… Он не успел закончить мысли. Из пятерых осталось трое. Одного из преследователей он уложил в самом начале и сгоряча расстрелял целый магазин. Час спустя удалось подбить второго. Немцы легко ранили его в руку, пробили пулей ухо. Липкая густая кровь все еще сочится и, стекая по шее, мокрой холодящей массой липнет к плечу. Что ж, и трое против одного (Таня безоружна) — это немало. Двое из них ближе, третий отстал и движется сзади. Упорны однако. Пять часов безостановочной гонки в конец измотали преследуемых.

Из низины крадучись поднимались горные сумерки. В темноте легче уйти, скрыться. Впрочем, утешение невелико. Беспощадный татранский мороз страшнее гитлеровцев. Нужен иной выход, и Моисеев замер за кустом. Немцы приближались. Сейчас должно, наконец, решиться все. Вот до них уже и сто метров. Вот еще ближе. Он прицелился… дал очередь… потом еще и еще. Двое из преследователей уткнулись в снег. Третий схоронился за кустами. Моисеев с сожалением посмотрел на автомат. Магазин пуст. Но что это? Далеко-далеко, видно, в Витаново загорелся вдруг бой. Даже отсюда слышно, жаркий бой. Моисеев воспрянул духом. Приподняв из-за веток голову он с радостью увидел, как последний из трех его преследователей, бросив своих и прячась за кусты, ударился в бегство. Наконец-то! Моисеев начал осторожно спускаться вниз. Убил он их или не убил? Оба лежали не шевелясь. Он дважды скомандовал — «хэндэ хох», но ответа не было.

Тогда он смелее начал сближение, выставив перед собою уже незаряженный автомат. Однако стоило ему приблизиться ближе, как один из немцев быстро поднял голову и вскинул свой автомат. Трудно сказать, что помешало ему, только выстрелить он не успел. Моисеев в два прыжка оказался рядом и, выбив из его рук оружие, насел на противника.

— Таня, сюда! — успел он крикнуть, уже барахтаясь в снегу.

Схватка была ожесточенной. Немец вцепился рукою в лицо, расцарапал глаза, чуть не разорвал рот. Укусив его за руку, Моисеев ощутил вдруг тошнотворный привкус чужой крови и невольно чуть ослабил руки. Немец мигом воспользовался этим и опрокинул его навзничь. Насев на него, он надсадно бил кулаками в грудь, в шею, в лицо. Моисеев задыхался от боли и от злого бессилия справиться с немцем.

— Хэндэ хох! — вдруг раздался охрипший голос над ухом Моисеева и, остолбенев, он решил, что теперь все кончено. Видно, и второй немец тоже не был убит, и Моисеев, стремясь обмануть преследователей, сам попал в ловушку.

Озверевший толстяк замахнулся и со всей силой ударил его в лицо. Сразу вспыхнули огневые круги, и Моисеев перестал видеть, слышать, чувствовать…

Выстрел грохнул совсем близко, и слышно, побежал кто-то. Дозорные переглянулись: разведчики сзади, а выстрелы впереди. Так кто же и в кого стреляет? Затаились. Опять тихо. Осторожно продвинулись чуть вперед. Ух ты, смотри! В ста шагах закачались ветки молоденьких елок. Кто-то есть. Зубец вскинул, было, автомат, но Михась опустил на него руку. Тсс…

Из-за елок выглянул немец.

— Хэндэ хох! Ауфштеен! — крикнул Зубец.

— Выходи, стрелять будем! — щелкнул затвором Бровка.

Двое немцев потянули вверх руки.

— Михась, мы, не стреляй!..

Бойцы вздрогнули, и у них перехватило дыхание.

— Таня! Товарищ майор, вы!.. — рванулся Зубец на знакомый девичий голос. Но сердце его сразу же перевернулось в груди. Оба они — и Таня, и Моисеев едва держались на ногах. Их посиневшие и обмороженные лица сплошь в кровоподтеках, изодраны и исцарапаны, в лихорадочном блеске провалившиеся глаза.

Бойцы мигом скинули шинели, чтоб быстрее согреть окоченевших. Подошли разведчики и, смастерив носилки, обоих понесли в полк.

После витановских событий Жаров выслал в горы не один дозор, и бойцы сутками кружили по сугробам нагорий, пока сегодня не набрели, наконец, на Таню и Моисеева, чуть не закоченевших в татранских снегах.

В последней схватке Моисеев не рассчитал своих сил, и, если б не Таня, конец бы им обоим. На голос майора девушка бросилась вниз, молниеносно схватила автомат убитого немца и в упор расстреляла того, что насел на Моисеева.

Оставив Таню в санчасти, Зубец заспешил на пункт связи, но полк снова в движении, и позвонить Самохину невозможно. Правда, радист обещал разыскать его по рации, и пока он вызывал комбата, Семен успел просмотреть письма. Ему тоже есть. Полный нетерпения он разорвал конверт. Ну, конечно, от нее, от Василинки. Девушка писала с Верховины о лесах и горах, о людях, о своей учебе. Нет, она не останется в стороне от новой жизни. Пусть помнит Семен, у него верная и любящая подруга, которой он дороже всего на свете. Зубец так и загорелся ответить немедленно, сейчас же. Но связаться с Самохиным не удалось. Разве мыслимо, чтобы он не свиделся с Таней! Нет, нет и нет. Выпросив у помощника Моисеева верховую лошадь, он быстро заседлал ее и помчался вдогонку за комбатом.