Страдания князя Штерненгоха
(Гротеск-романетто) - Клима Владислав - Страница 22

Мне ничего не оставалось, кроме как сказать «да».

— В ближайшее время я переведу эти миллионы, Ваше Величество.

Он грозно нахмурился.

— Перевести? Фу! Какое торгашество! А почему не сразу, Гельмутик? Ведь твои чеки всегда при тебе! Без всяких церемоний заполни один из них — в двадцать миллионов — на имя своего правителя, и этого вполне достаточно. Позор тому мужчине, который откладывает дела на завтра!

И он молниеносно сунул свою руку в мой нагрудный карман. Император может позволить себе все, что угодно, даже воровство. То, что для обыкновенного человека значит воровство, для Него — это величественный Приказ, завоевание, неоспоримая истина. Он моментально вытащил, воровская душонка, мой бумажник, как будто всю жизнь в нем рылся, вынул из него мои чеки и сказал:

— Я принесу тебе перо и чернила, Штерненгошик; кесарь не считает недостойным для себя послужить таким образом тому, кого он называет своим другом!

Принес, и я — скрипя зубами, если бы они у меня были — бросил в бездонную пасть этого дракона двадцать миллионов. Я знал, что Бебебебе-Лиге не достанется из этой суммы ни пфеннига. И пусть никто не подумает, что все его предыдущие разговоры были сознательной уловкой, обманом. Этот архилгун обманывает непрерывно, в гигантских размерах, только сам себя. Он уже совершенно не соображает, о чем он думает, чего хочет: правда, ложь, действительность, иллюзия — все в нем превращается в какой-то гниющий хаос, испускающий фосфоресцирующий свет его безграничного тщеславия…

Он засунул чек в карман, и его лицо невероятно прояснилось. Однако он сразу осознал это; в молодости его хорошо выдрессировали: говорят, Бисмарк колотил его как собаку, однако ничего хорошего из него не выколотил. Он снова нахмурился. Еще раз схватился за голову, отогнал от нее невидимых москитов — и заявил:

— Прочь, тени, кружащие вокруг моих висков! Повелел кесарь, и они исчезли! Vicit Caesar![24] И он победит везде с помощью Бога, который правду видит, да не скоро скажет. Довольно! А теперь кесарь хочет разок снова побыть человеком.

После этого его лицо уже окончательно прояснилось. И как обычно, когда он бывает в хорошем настроении, он стал импровизировать в стихах (издатель этих мемуаров, не умея писать стишки, представляет стихотворение в оригинале):

— Гельмутик, видал ты такого импровизатора? — добавил он затем, весь покрасневший от напряжения, а может быть, и от девственного стыда.

Зато я побледнел как полотно. Безусловно, этих фотографий будет по крайней мере двести штук! Представляете, что для меня это значит? Обязанность хотя бы двести раз впасть в экстаз. Для меня, все еще взбешенного из-за выброшенных двадцати миллионов! Достаточно только раз не впасть в экстаз, сразу попадешь в немилость. Потому что все фотографии, которые он покажет мне, он считает произведениями искусства, так как Он сам их одобрил, и своим истинным отображением; не разрешается даже сказать: оригинал несравненно лучше… Если кто не в восторге хотя бы от одной из них, по его мнению это значит, что он осуждает его вкус и кроме того считает его уродом.

Вот я и впадал в экстаз непрерывно в течение примерно двух часов. Фотографий было, по меньшей мере, пятьсот.

Я пережил триста экстазов, и уже готовился к смерти. Но милосердная природа поспешила мне на помощь. Император вдруг закачался на стуле так, что очевидно свалился бы на пол, если бы я его не подхватил.

— Ха! — вскричал он. — Сейчас Морфей обнял кесаря. Ничего не поделаешь, мой мерзавчик, мне придется лишить тебя остальных радостей: но так лучше, чтобы и на завтра у тебя остались в запасе редчайшие наслаждения… Итак, давай, пойдем в постель!

Я снял с него форму боливийского генерала. Он указал мне, чтобы я лег с ним рядом… На счастье через минуту он захрапел. Гляжу на его разинутую вонючую пасть, застывшие, невзирая на всю грандиозность, такие уморительно комические черты… Ничего нет более смешного, чем его лицо — если бы оно не принадлежало императору…

Бедный тройственный союз! Бедный народ! Древнегреческий полководец Габриас сказал: «Больше способно сделать стадо оленей под предводительством льва, чем стадо львов под предводительством оленя!» А я бы сказал: Лучше было бы, если бы вместо восьмидесяти миллионов немцев их было только восемь миллионов, но предводителем их был бы лев, нежели…

Одержимый каким-то темным, ужасным предчувствием, я этой ночью плакал над тобой, Германия…

25 апреля.

Две недели я не писал ни строчки, не имея для этого ни секунды времени, меня совершенно поглотили развлечения, попойки, дамы, юноши, друзья, император.

Я полностью вылечился! О любой балерине я вспоминаю больше, чем о ней! Осанна!

Однако думаю, что большую роль, чем все удовольствия, в моем выздоровлении сыграли муки, которые я претерпевал почти каждый второй день у монарха. «Претерпеть» — уместное слово, так как, хоть я и самый близкий его друг, мне почти никогда не дозволяется сесть в его присутствии. Вообще с того времени, как он, грабитель, стянул у меня с чековой книжки 20 миллионов, он стал дерзким и невыносимым как никогда. Я ему больше не нужен. И он мстит мне за добро, стыдясь за это передо мной. Правильно говорит старая поговорка: «Не делай никому добра, если не хочешь взамен получить зло». Но легко сказать — не делать своему правителю добра. Не сделаешь — голову отрубит. Что ни день, то новые муки. Иногда я завидовал Демоне с ее пурпурным дворцом… Но на все зло хватает и добра: в то время как я у Вилли унижался, гнул спину, лизал ему пятки и прочие места на разные буквы, — о Демоне я даже вспомнить не мог; а злость, кипевшая во мне и после того, как мы сказали друг другу адьё, отгоняла от меня все страшные мысли. Но это почти как изгонять Сатану Вельзевулом; впрочем, Вельзевул мне хотя бы пока не грозит безумием. Горжусь своим самообладанием, благодаря которому я сохранил расположение к себе правителя и его неуменьшающееся уважение: я открою тебе, бумаженька, что позавчера, прощаясь со мной со слезами на глазах, он торжественно провозгласил: «Клянусь, что в ближайшем будущем следующим канцлером Империи будешь ты, Гельмутик, ты, жемчужина Германии!»

Он уехал в Испанию посетить Альфонса. Вернется только через три недели. Единственного страдания, которое до сих пор во мне оставалось, я лишился! Теперь я буду только кутить с Мольтке и Эйленбургом![26] О, какая радость, после ужасного страдания быть снова счастливым! Как замечателен мир!

27 апреля.

В 7 часов утра. Окна моей спальни открыты. Широкие сады простираются за ними. Всюду сплошное сияние, танец и смех. Несмотря на раннее весеннее утро, почти летний воздух струится сюда со двора. А смеющееся солнце, хоть пока еще низкое, уже жжется. Благоухание персикового и черешневого цвета доносится сюда, как бы посылая мистический привет прелестных воздушных духов. Озеро деревьев подо мной оглушительно кричит пением бесчисленных птичек. Облачка на небе улыбаются мне сверху, — как хотелось бы взлететь к вам, мои голубочки золотисто-серебристые, и кататься по этой вечной голубой пустыне на ваших спинках!.. Невозможно удержаться и сидеть дома, — вперед на лоно природы с Эйленбургом и Мольтке!