Лицо войны
(Современная орфография) - Белов Вадим - Страница 4

Эта мысль озарила меня мгновенно: «ведь, окно, выходящее в поле, совсем близко от крыльев мельницы, при известной ловкости можно при помощи вертящихся крыльев спуститься на землю… и бежать».

— Скорее, скорее, Патока… наверх к колесу… — закричал я, бросаясь к лестнице…

— Петр Иванович… в поле, скорее… он убежит через окно!..

Но тот уже выскочил за дверь и бежал к лошади… Он промелькнул и исчез во мраке…

Патока бежал тоже к крутой лестнице, мы оба карабкались по ней, хватаясь за ступени, как слепые, в темноте, ощупывая стены руками…

Шаги наверху сделались поспешными, уже неосторожными… очевидно, «он» понял, что теперь уже нечего таиться, но в это же мгновение я услышал еще шаги внизу человека, тоже карабкающегося вверх по лестнице вслед за нами…

— Петр Иванович… это вы? — в изумлении окликнул я, оглядываясь, но в ответ мне яркий снопик пламени прорезал мрак и пуля пропела над ухом высокой нотой…

— Проклятый черт!.. — крикнул, видимо, задетый казак… — держите его ваше б-дие…

Как назло в эту минуту я поскользнулся и упал на мягкий пол, засыпанный мукой…

Через меня перескочила какая-то черная фигура, показавшаяся во мраке громадной, грянул второй выстрел, и, вскочив на ноги, я увидел при тусклом свете зарева, проникавшем сквозь разбитое окно, две фигуры, казака Патоки и австрийского офицера, схватившихся в рукопашную на самом краю площадки, под которой скрипели и скрежетали жернова.

— Патока, держись, иду, — кричал я казаку, карабкаясь вверх по трапу.

— Не надо… — хрипло ответил он, словно сквозь стиснутые зубы, и в ту же минуту сверху сорвалась черная фигура и раздался крик — такой крик, какого мне никогда не приходилось слышать и забыть который невозможно. Я чуть не лишился сознания, волосы мои зашевелились на голове от этого ужасного вопля человека, заживо раздавленного…

Австрийский офицер оступился и упал в жернова…

На белой от муки стене алели брызги его крови.

Раненый казак Патока, отирая со лба пот, спускался вниз.

Мы вышли с ним в поле, Петр Иванович уже поймал бежавшего через окно первого австрийца, мы сняли с мельницы телефонный аппарат, поставленный в подвале, порвали подземные провода и тронулись обратно, с содроганием вспоминая ужасную ночную смерть человека.

А позади нас в открытом поле остались три черные одинокие мельницы, так же бесстрашно махающие своими неутомимыми крыльями.

Лицом к лицу

Еще не искусившаяся ужасами боя, но уже закаленная долгими переходами под палящими лучами, по пыльным дорогам, через села, часто уже покинутые жителями, дивизия подошла к бивуаку.

Между двух деревень на равнине пересеченной быстрым ручейком, как по мановению волшебного жезла, вырос целый город из палаток, город с улицами, площадями и проспектами.

В спускающихся сумерках, серо-голубых, таинственных, запылали костры и задребезжали по дороге догоняющие полковые кухни. После 25-верстного перехода растянулись около котелков усталые люди, сняты сапоги, сброшена амуниция, составлены в аккуратные, симметричные пирамиды винтовки.

День окончен!.. Предстоит ночь… быть может, спокойная, быть может… кто знает?.. Уже пронеслась тревожная и манящая таинственностью весть о близости неприятеля. Теперь этот враг, неизведанный еще, какой-то загадочный и, как казалось, бесконечно далекий — близок и почти осязаем… Где он?.. Там, на юге, за темной полосой горизонта, за сизо-черным бордюром леса?..

Один батальон выступает вперед в «сторожевое охранение» т. е. в тот неподвижный авангард, который должен бодрствовать и охранять дивизию от внезапностей тревожной ночи вблизи неприятеля…

По дороге среди палаток и костров безмолвно проходят плотные ряды темных, одинаковых фигур с ружьями; слышно только глухое гудение земли под сотнями солдатских сапог и мерное бренчание котелков.

Медленно тянется прямо по полю артиллерия…

В предвкушении боя, немного пугающего и властно манящего, этот ночной марш приобретает особенный оттенок таинственности… Следят за уходящими и сливающимися в сумерках взводами, безмолвно, серьезными глазами…

После почти часа ходьбы останавливаются и разводят роты… Позади, на опушке леса, разместились орудия. Сумерки уже совсем сгустились; пушек почти не видно — они слились с далеким лесом…

Перед нашей ротой открытый скат местности к глубокому оврагу, противоположная сторона которого покрыта частью кустарником и полого поднимается, сливаясь с полем. За нами поле, дорога и громадные стоги неубранного сена.

Ротный командир и фельдфебель, — две одинокие черные фигуры на фоне почти угаснувшего запада, — о чем-то совещаются… Солдатики, серые в своих шинелях, хладнокровные и, как всегда, невозмутимые, частью сбились в кучки, частью сели…

До ночи совсем близко!..

Через минуту все уже за делом: стучат шанцевые лопатки и кирки — роют окопы…

Враг близок и решено ночь провести в окопах… Русский солдат не только хороший воин, но и прекрасный работник. Сбросив шинель и составив винтовку, он, позабыв на минуту свой военный мундир, превратился в образцового землекопа…

Надо видеть, как ходит в его руках лопатка, как быстро углубляется окоп, как растет горка бруствера, как бодро, спокойно и беззаветно трудится незаметный пехотинец…

Через час наши окопы уже готовы… Солдаты опять в шинелях и с винтовками засели в глубокие рвы и в темноте сгустившейся ночи почти слились с землей…

Готовое прыгнуть, зареветь, засыпать свинцом и сталью, существо притаилось, припало к земле… Но чувствуется в этом молчании ночи, где-то недалеко схоронилось и другое чудовище, опасное и лукавое, и тщательно всматривается в черную даль поля, в сильный бинокль ротный командир…

Молодой поручик обходит окопы…

— Смотри, не кури… потерпи, — наставляет он, — чтобы огня ни-ни… Смотри все вдаль, а особенно за той рощей… на случай кавалерии… зря тоже огня не открывай… не волнуйся…

Ночь, глубокая и безмолвная… Тысячи звезд кротких и ясных в своем вечном сиянии, они словно изумленно глядят на этих людей, бодрствующих с холодной сталью в руках…

Офицеры полулежать под стогом на плащах… не курят… пьют из фляжек холодный чай и молчат… Почему молчат?.. Но где же говорить людям впервые сознающим себя лицом к лицу со смертельной опасностью, людям с еще не притупившимися от мысли о близкой смерти нервами…

Каждый думает о своем, но в общем все, вероятно, об одном и том же.

И так проходят часы…

Светает… бледный, холодный рассвет… люди все так же сидят, словно вросли в землю, в окопах, положив молчаливые дула винтовок на бруствер… Едва брезжит утро… Кажется ночь миновала благополучно… Но вдруг картина меняется… солдаты вздрагивают и начинают шептаться…

От рощи, с опушки, мчатся 10–15 конных фигур, с другой опушки еще столько же и вдруг, словно множась, кучка всадников разрастается в целый эскадрон.

Всадников еще не различить, это скачут какие-то таинственные центавры, покинувшие свое постоянное жилище, — темную рощу…

Резко хлопает первый выстрел, за ним второй, и по всей длине окопа вспыхивают в клубочках синеватого дыма, яркие огоньки и визжат пули…

Всадники все скачут…

Огонь частый и меткий опрокидывает их, мы видим падающих лошадей, видим коней без всадников, уже сбитых пулями, но вдруг совершается что-то неожиданное, что-то поистине прекрасное… Откуда-то с боку, Бог весть откуда, как Божья гроза, рушится на австрийцев взвод казаков… Летят они, рассыпавшись лавой, приникнув к луке седла оглашая воздух свистом, гиком и ревом… Их маленькие лошадки словно не касаются земли, распустив по ветру гривы и длинные хвосты…

Пехота едва успевает прекратить стрельбу, как все уже кончено…

Целый поток всадников в синих венгерках и красных шапках, гонимый бородатыми кавалеристами с пиками на перевес, мчится назад врассыпную, теряя оружие и падая с коней.

Все это совершается так быстро, так неожиданно, что пехоте остается только спешить подбирать и забирать пленных… Их человек двадцать, одни раненые, другие ушибленные, а третьи просто обезумевшие от страху.