Лицо войны
(Современная орфография) - Белов Вадим - Страница 22

— Легче, легче, черти, — кричал фейерверкер, — не с женой, небось, играете… берись сызнова, нажимай теперича, все разом, пошел!.. раз, два, три-и-и!!..

Вся масса людей смешалась в один черный клубок, сплелась в одном нечеловеческом усилии, увязая ногами в топкой грязи, разрывая в кровь руки, силясь вытащить из глины увязнувшее, бессильное стальное чудовище…

Но орудие не шевелилось… Все снова столпились вокруг…

Опять кто-то кричал на ни в чем неповинного Бибилашвили, опять хватались все за колеса, увязали: по колена в грязи, откуда-то скакали ординарцы с вопросом, «скоро ли выйдет артиллерия на позицию?» и злобно взвизгивая рвались кругом шрапнельные стаканы…

И вдруг, Бог весть, откуда, в стороне, около речки показалась здесь под огнем ночью крестьянская фура, нагруженная каким-то скарбом, с тремя евреями в круглых шапочках и длиннополых сюртуках.

Как попали они сюда, спасая свое имущество, никто не интересовался, но рыжий фейерверкер моментально учел, выгоду этого появления.

Как вихрь налетел он на фуру:

— Эй вы, паны… вылазьте живо!.. Распрягай лошадей… живо ребята!.. Давай на пристяжку!.. Так его, так… пристегни там Бибилашвили…

В одно мгновение еврейские кони были впряжены в орудие, рыжий унтер уже собрал людей вокруг колес.

— Эй, паны! Чего вы попрятались?.. Подсобите!.. — отдадим коней, не бойсь!..

Перепуганные насмерть пассажиры злополучной фуры поневоле присоединились к массе людей, сгрудившихся вокруг орудия.

С дикими криками и конским ржаньем, надрывая грудь, срывая ногти и скользя в грязной жиже дороги, люди и лошади одним нечеловеческим усилием вынесли увязнувшее орудие на мост… Вся вереница тронулась, и с гиком, и посвистом помчалась в гору на позицию…

Мимо еще раз промелькнул рыжий мужичонко на громадном коне, и в лице его, совсем не воинственном в эту минуту, я прочел одну мысль, одно желание — «чтобы скорей артиллерия была на позиции».

Через минуту она уже была за пригорком.

Черная завеса ночи словно растрескалась вдруг, и из трещин вырвалось яркое, желто-красное пламя.

Твердо, грозно и уверенно прозвучали шесть выстрелов, и шесть снарядов с воем понеслись в черную даль, где лил проливной дождь и вспыхивали огоньки австрийских выстрелов.

А внизу, через черную реку, поминутно озаряемую вспышками взрывов, шли густой массой по бревенчатому скрипящему мосту тысячи людей, таких же неудержимых, деловитых и скромных, как тот рыжий, спасший батарею, фейерверкер на громадном коне…

На разных берегах

Мы стояли на разных берегах.

«Наши» — на сером низменном поросшем побитым снарядами, хилым и высохшим кустарником; «они» — на противоположном несколько более возвышенном, но тоже печальном и однообразном.

«Они» глядели на нас через бруствера своих глубоких траншей, вырытых уже давно, когда земля была еще теплая и рыхлая, а кусты зеленые и пышные, а мы ютились или в мелких окопах или прямо на земле, так как она затвердела уже от морозов и не поддавалась ни лопате, ни кирке.

Нас разделяла серая, свинцовая холодная полоса воды…

Еще неделю тому назад, когда мы заняли позиции на этом берегу, капитан передавая мне свой бинокль — мой я разбил еще в конце ноября, — указывал на противоположный берег, говоря:

— Видите темные кучки и серые полоски, это их окопы… они уже давно вырыты, еще тогда, когда немцы шли к Варшаве… как видите, теперь они им пригодились… вон направо кустарник на опушке… видите?.. По всей вероятности там установлены их батареи…

Я переводил бинокль с одной точки берега на другую и действительно видел желтоватые полосы песчаника, вдоль вырытых окопов, темные кучки людей и, такой же убогий кустарник, как и на нашем берегу, за которым, вероятно, скрывались пушки…

Но вот три дня тому назад с утра пошел сперва дождь, потом мелкий снег, а к вечеру повалил крупными мокрыми и тяжелыми хлопьями… На следующее утро все было покрыто белым пушистым словно ватным покровом, исчезли и далекие кусты прикрывающие пушки и желтые полосы окопов, снег засыпал все; вчера же хватил жестокий мороз и по реке пошло сало…

Она стала еще спокойнее, еще невозмутимее и холоднее…

Сегодня утром Сорокоуменко принеся нам с капитаном в землянку чайник, весь черный от покрывавшей его копоти, сообщил, между прочим, что «немец пошевеливаться начал…»

— Кто же его знает, ваше благородие, что он себе в уме держит, может отступить решил, али какой другой маневр… кто его разберет…

Но мы хорошо знали какой «маневр держат немцы в уме»… Им надо было перейти реку, перейти во чтобы то ни стало, хотя бы ценой погубленных в ледяных волнах, под дождем наших пулеметов, дивизий, на этот «другой» берег, на «наш» берег, такой близкий и такой недосягаемый, отделенный глубокой, холодной и равнодушной стремниной реки.

Немцы пошевеливались…

Мы видели темные массы пехоты, передвигавшиеся с места на место, видели одиночных всадников, могли различить передовые цепи занимавшие ближайшие к берегу окопы и подходившие к ним подкрепления…

И вот гулко и значительно, как звонок к поднятию занавеса, прозвучал одинокий пушечный выстрел…

Огонек взорвавшейся гранаты взметнулся на белом снегу и черно-грязными показались клубы дыма рядом с ослепительно белым, переливавшимся алмазами, девственным снежным покровом…

Мы были уже давно готовы, когда нам передали приказание открыть огонь по кустарникам, откуда летела немецкая шрапнель.

Закутанные в башлыки «номера» уже стояли около орудий и, признаться, даже наскучило им бездействие, да и мороз хватал-за концы пальцев и заставлял перепрыгивать с ноги на ногу, чтобы хоть немного согреться. Дружно и охотно принялись за дело — одна за другой, словно спеша обогнать своими короткими выкриками друг друга, выстрелили подряд шесть пушек нашей батареи и уже черные еще дымящиеся их жерла поглотили новые заряды и снова с методической точностью злобно и коротко выплюнули их через реку на оживившийся и вспыхивающий огоньками выстрелов противоположный берег.

Капитан стоял у крайнего левого орудия и я видел, как выпрямившись во весь рост и даже приподнявшись немного на носки он не сводил бинокля с того места на неприятельском берегу, где предполагалась немецкая батарея… Но почти невыделяющиеся на белом фоне облепленные снегом кусты молчали, пока ближайшие немецкие цепи, осыпавшие наш берег ружейными пулями, не заняли прибрежной песчаной полосы и не окопались, приготовившись видимо прикрывать отсюда задуманную немцами переправу.

И только тогда раздались заглушенные расстоянием шесть орудийных выстрелов и с нарастающим воем понеслись и разорвались над нашими головами серовато-белые дымки шрапнели.

Этих шести коротких молниеносных вспышек было достаточно для капитана, не спускавшего глаз с подозрительных кустов, чтобы убедиться, что именно там, именно за этим прикрытием притаились немецкие пушки… Через минуту он уже суетился около орудий и следующая «очередь» разметала снег, вырвала с корнями обмерзший кустарник и оголила черные силуэты привычные нашему глазу — силуэты шести немецких гаубиц.

В полуверсте влево по берегу высилось одинокое строение с вырванными окнами разрушенной крышей и пробитыми в нескольких местах, видимо осколками гранат, стенами… На крыше или вернее на том, что осталось от крыши этого здания располагался наш наблюдательный пункт, связанный с батареей телефонной проволокой, вившейся едва заметной черной змейкой по засыпанному снегом скату берега; угадали ли немцы, что именно там находится наш наблюдатель или это случайность, но одна из первых очередей их гранат попала в покинутый полуразрушенный, но страшно важный для нас дом. Мы видели, как взметнулся столб пламени и окуталось дымом все строение; слышали как грохнули шесть, слившихся в один, выстрелов и были уверены, что теперь по нашей телефонной проволоке мы не получим уже ни одного известия — наш юный подпоручик наблюдатель и сидевший с ним на вышке телефонист несомненно были убиты этим вихрем стали, обрушившимся на них так внезапно и стремительно.