Лицо войны
(Современная орфография) - Белов Вадим - Страница 17

Бог весть какими путями удалось ему добраться до позиций… Чего только не перенес он по дороге, но, так или иначе, Семка пристал к полку, умолил полкового командира не прогонять его, взять с собой, участвовал уже в двух стычках и вот сегодня, как раз в сочельник, попал в разведку.

Шли они вчетвером, да трое его спутников пошли влево осмотреть кругом лесок, а Семку оставили сторожить и в случае чего наказали свистать в костяной свисток, болтающийся у него на шее.

Семка счастлив и горд. Он уже привык к новой жизни, новым товарищам, новым лишениям и опасностям, но это — первое самостоятельное поручение, первое доверие, оказанное мальчику, и сознание это наполняет его душу невыразимым счастьем.

Он важно похаживает из стороны в сторону, неся у ноги тяжелую винтовку, иногда останавливается, засовывает рукав в рукав и поглядывает во все стороны, не видно ли в поле чего подозрительного…

И странно, как это Семка, такой уже опытный и такой внимательный к своим обязанностям, не замечает, как вдоль темного кустарника, что тянется направо, крадутся две фигуры солдат в остроконечных касках, как одна из них становится на колено, вскидывает винтовку и прикладывается?.. Семка спохватывается только в ту минуту, когда пламя выстрела разрывает ночную мглу, и какая-то сила хватает его за плечо и бросает прямо лицом в сухой холодный снег.

«Что такое?..» — думает Семка и чувствует, как что-то теплое и липкое струится по груди, обрывки мыслей, самых неожиданных, наполняют его голову, смешиваются в какой-то хаос, сбиваются в клубок, и Семка, вспоминая в одно время и деревню, и троих товарищей, ушедших влево, и отца, и свою шинель с непомерно длинными рукавами, теряет сознание, погружается в какой-то тяжелый бесчувственный сон…

До Семки кто-то дотронулся, чья-то рука, легкая и нежная коснулась его лба, и он открыл глаза. Та же ночь, то же темное небо, тот же безбрежный белый океан вокруг, только грудь что-то давит как-то жжет, и мучительно хочется пить… Семка хочет вскрикнуть, хочет позвать, но в эту минуту видит лицо склонившейся над ним женщины. Это — «сестрица»… Семка сразу видит красный крест на ее рукаве, глаза его скользят по черному широкому платью, скрывающему ее фигуру, и останавливаются, словно привороженные, на ее лице прекрасном, продолговатом лице, освещенном ясными, грустными голубыми глазами…

«Откуда бы здесь быть сестрице?» — приходит в голову Семке отлично знающему, что перевязочный пункт сейчас находится позади, верстах в 4-х, но он не успевает размышлять еще о чем-нибудь, так кстати появившаяся сестрица достает из складок платья фляжку и прикладывает ее к пересохшим пылающим губам Семки…

Она становится на колени около раненого, проводит рукой по его волосам, и Семка вдруг чувствует, как затихает его боль в груди, не жжет больше, как каленым железом, застрявшая пуля, и мальчик смотрит на нее благодарными, полными слез, глазами…

Немножко странным кажется ему, что сестрица сидит около него и не делает ему перевязки, но боль утихла, голова больше не шумит, жажда перестала мучить, и Семке так хорошо, так радостно, так покойно…

— Сестрица… — спрашивает он, — как же это вы меня нашли? Опасно вам тут ходить-то одной, немцев тут много шляется, вы бы, сестрица, на пункт пошли…

Ясные грустные глаза улыбаются ему…

— Лежи, Сема, лежи, тебе нельзя разговаривать, — говорит сестрица.

— Да откуда же знаете вы, что Семой меня зовут?

Сестрица молчит, а Семка продолжает волноваться.

— Никак невозможно вам, сестрица, здесь оставаться, — говорит он, — идите, идите, сестрица… Не то придут немцы, грех будет… И меня добьют и вас забидеть могут…

Но незнакомая сестра не спешит, она встает медленно и, наклонясь к Семке, целует его в лоб:

— Не бойся, Сема, — Я твоя Заступница…

Сема смотрит ей вслед и кажется ему, сестрица словно плывет по белому снежному полю, не касаясь его ногами.

Позади за перелеском протоптана в мягком снегу тропинка. Идут по ней два санитара, оба закутанные в башлыки, куцые, несут пустые носилки, только что освободившиеся из-под раненого, доставленного в дивизионный лазарет…

Тропинка поворачивает, и около самого изгиба внезапно вырастает перед ними черная женская фигура с красным крестом на рукаве.

— Сходи, братцы, за перелесок… там на опушке раненый лежит, подобрать надо. — говорит она и проходит мимо, но оба солдата успевают различить под черной косынкой незабвенные черты ее продолговатого лица, успевают окунуться в светлый взгляд ее грустных голубых глаз.

И когда она проходит дальше и сливается с мраком ночи, они несколько мгновений смотрят друг на друга молча, словно спрашивая друг у друга объяснения этой внезапной встречи.

— Не тутошняя, верно, сестрица-то… — как будто смущенно говорит один, берясь за носилки… — Не встречал я ее что-то…

— Нездешняя… — как эхо, отвечает другой, и оба они молчаливые, но покорные полученному приказанию, идут по глубокому хрустящему снегу к черной опушке перелеска, где на ватном, усыпанном алмазами, снежном ковре лежит раненый Семка.

«Сестру убили»

В овраге расположился санитарный отряд.

Справа и слева спускались крутые зеленые скаты, на дне расположились линейки, обтянутые парусиной с нарисованным красным крестом, белела большая восьмиугольная палатка, а вокруг нее на носилках, на подостланных шинелях и прямо на траве копошились десятки раненых…

Далеко вокруг валялись повсюду окровавленные бинты и обрывки марли, среди этих людей, лежавших прямо на земле, во всех направлениях сновали два доктора, санитары и несколько сестер в белых косынках…

Линия огня была невдалеке.

Ясно доносилось громыхание орудийной пальбы и ружейная мелкая дробь, а иногда назойливо и продолжительно трещал пулемет.

А оттуда шли нескончаемой цепью раненые, шли к оврагу и, осторожно скользя, шли с помощью других, спускались на дно к палатке с красным крестом.

Работы было много.

Эвакуировали медленно, при помощи двух всего линеек и нескольких крестьянских фур, а раненые все прибывали и уже не было места для них, не хватало рук для перевязки их и для ухода.

Старший врач, всегда сохранявший спокойствие и хладнокровие, даже он теперь волновался, слишком нервно отдавал приказания и часто оглядывался на дорогу, не возвращаются ли крестьянские фуры… Справа и впереди рвалась шрапнель…

Белые дымки вспыхивали совсем низко над землей в голубой лазури неба и слышно было, как лязгали, разрываясь, стаканы и жужжали разлетавшиеся дождем пули.

Иногда немцы пускали одну, другую гранату, тогда из оврага можно было видеть, как взметывался снопик огня в клубах серого грязного дыма, а в земле оставалась глубокая воронкообразная яма.

Но треск и грохот взрывов гул орудий и ежеминутная опасность попасть под огонь, не уменьшала быстроты работы и не прерывала ни на минуту деятельности отряда… Доктора в белых халатах и сестры, казалось, не знали утомления.

Санитары уходили на позиции: там оставалось много раненых, много искалеченных людей, которые падали на самом месте, где стояли, с винтовкой в руках и после уже не в силах были встать или даже просто доползти до пункта…

И к ним на помощь спешили санитары…

Сестра Изборская шла вместе с санитарами… Впереди нее по узкой тропинке тянулись гуськом люди с носилками еще пустыми пока, к далеким черным окопам, к опушке леса, где вспыхивали огоньки пушечных выстрелов и оттуда неслось рокотанье пулеметов.

Сестра Изборская только вчера догнала свой отряд, уже почти около позиций, и присоединилась, а сегодня она уже с раннего утра, едва занялся рассвет и загремела канонада, была за делом и успела четыре раза побывать «впереди», т. е. там, около окопов, где рвалась шрапнель и падали сраженные пулями люди.

Санитары остановились…

— В чем дело? — спросила сестра, нагоняя их…

— Надобно теперь расходиться… пули уже сюда залетают…

Пули, действительно, уже пели и били бесшумно в мягкую взрытую землю… Носилки пошли вправо и влево, сестра Изборская постояла с минуту одна среди широкого поля и, перекрестившись, пошла прямо к черной полосе окопов… Бой разгорелся. В окопах, наполненных людьми, лежащими, прислонившись к задней стенке спиной, с искаженными страданьем лицами, и солдатами, прильнувшими к брустверу, было тесно…